Фрейд - Петр Люкимсон

Среди тех, кто прислал Фрейду поздравительный адрес на день рождения, был и главный раввин Вены. В ответе на это поздравление все биографы Фрейда подчеркивают фразу, которая, с их точки зрения, позволяет лучше понять Фрейда, а точнее, показывает полную невозможность его понять. Фрейд в этом ответе признаётся, что, к собственному удивлению, обнаружил, что он «где-то в душе, потайном уголке… — еврей-фанатик».

Конечно, можно истолковать эту фразу в том смысле, что Фрейд говорит о своей «еврейской» абсолютной бескомпромиссности, когда речь идет о тех идеях и концепциях, в которые он безоговорочно верит с той же верой, с какой евреи верят в Богоданность Торы и неизбежность прихода Мессии. Такое толкование легко перекликается с замечанием Стефана Цвейга: «Следует отказаться от всяких льстивых попыток отрицать этот налет ветхозаветной суровости, эту жесткую непримиримость, которые светятся почти угрожающе во взгляде старого бойца. Ибо если бы не было у Фрейда этой остро отточенной, открыто и беспощадно выступающей решимости, то вместе с нею не стало бы и лучшего, самого решающего, что есть в его подвиге… Условности, церемонии, жалость и снисходительность были бы ни в какой мере несовместимы с радикальными формами мышления, свойственными его творческой природе; ее смысл и назначение были исключительно в выявлении крайностей, а не в их смягчении. Воинственная решимость Фрейда признаёт только „за“ или „против“, только „да“ или „нет“, никаких „с одной стороны“, „с другой стороны“, „между тем“, „может быть“. Там, где речь идет об истине, Фрейд ни с чем не считается, ни перед чем не останавливается, не мирится и не прощает; как Иегова он отпустит скорее вину отступнику, чем наполовину усомнившемуся…»[285]

Однако из текста письма раввину Вены явно следует, что Фрейд имеет в виду именно приверженность к вере предков, ощущение близости к ней. А это уже вступает в резкое противоречие с его образом убежденного атеиста. И дело не в том (или не только в том), что, как предполагает Пол Феррис, «времена менялись, и Фрейд менялся вместе с ними». Судя по всему, некая религиозность, вера в основополагающие каноны иудаизма жила во Фрейде всегда, и он вынужден был постоянно ее отталкивать, давить в своей душе этого самого «еврея-фанатика», но тот упорно продолжал напоминать о себе. Обнаружив в себе эту ипостась вновь, в столь почтенном возрасте, Фрейд опять испугался и решил на сей раз сделать всё, чтобы убить в себе верующего иудея до конца. Видимо, именно в те дни у него и начал вызревать замысел последней его большой книги — «Моисей и монотеизм».

Наконец, в октябре 1931 года в рамках чествования Фрейда произошло еще одно знаменательное и тронувшее Фрейда событие. Городской совет Фрейберга (Пршибора) принял решение установить памятную бронзовую доску на тот дом, в котором он родился.

Церемония установления доски состоялась 25 октября. Фрейда на ней по уже заведенной традиции представляла Анна, зачитавшая написанную отцом речь, в которой признавался, что в глубине в нем «всё еще живет счастливый ребенок из Фрейберга, первенец молодой матери, получивший свои первые неизгладимые впечатления от земли и воздуха тех мест».

Летом того же года Фрейд на какое-то время почувствовал себя лучше, снова стал курить и выехал вместе с пятью пациентами в пригород Вены. Но протез продолжал мучить его, а Макс Шур с тревогой следил за всеми переменами в состоянии своего знаменитого пациента.

Вслед за облегчением очень скоро вернулись тяжелые времена. В 1932 году Фрейд перенес еще пять операций и вдобавок сильный грипп, осложненный причинявшим страшные боли воспалением среднего уха. Количество его пациентов стремительно сокращалось, а вместе с ними — и его доходы.

В то же время творческая активность Фрейда — особенно с учетом его возраста и состояния здоровья — оставалась в этот период поразительной.

В феврале 1931 года он передал Максу Эйтингону для публикации статьи «О женской сексуальности» и «О типах либидо».

В том же году по просьбе профессора права Йозефа Хупки он дает свой отзыв на заключение Инсбрукского медицинского факультета по делу студента Филиппа Хальсмана, обвинявшегося в детоубийстве. В качестве одного из обоснований вины Хальсмана выдвигался эдипов комплекс. Фрейд отверг это «доказательство» обвинения как не имеющее права быть использованным в правовом контексте: само существование эдипова комплекса, пояснил Фрейд, отнюдь не означает, что каждый, кто не сумел его изжить, способен на убийство отца — и тем более не может быть использовано в суде. В качестве доказательства этой своей мысли Фрейд напомнил сюжет «Братьев Карамазовых»: Дмитрий, обвиненный в отцеубийстве, на самом деле невиновен.

Летом 1932 года Фрейд пишет «Продолжение лекций по введению в психоанализ», включающее очерки «Пересмотр теории сновидений», «Сновидение и оккультизм», «Разделение психической личности», «Страх и жизнь влечений», «Женственность», «Объяснения, приложения, ориентации» и «О мировоззрении».

Согласитесь, это чертовски завидная работоспособность для 75-летнего, крайне нездорового мужчины!

* * *

Помимо болезни, усугубляющихся финансовых трудностей издательства «Верлаг» и материальных проблем детей жизнь Фрейда в 1931–1933 годах была осложнена и всё более обостряющимися отношениями с Шандором Ференци — ближайшим учеником и другом.

Вероятно, дело заключалось в том, что, подобравшись к шестидесяти годам, Ференци вдруг осознал, что так и не создал ничего своего, выполняя лишь роль «Великого инквизитора» на службе у Фрейда. Осознал — и бросился создавать одну за другой собственные концепции психоанализа, основываясь на своем довольно богатом практическом опыте.

Трагедия Ференци заключалась в том, что большинство предлагаемых им новаций были… старыми идеями Фрейда, давно отработанными или отвергнутыми последним.

Ференци написал о том, что функция сновидений — это не только исполнение желаний, но и обработка с целью изживания травмирующих переживаний, и Фрейд вынужден был напомнить, что эта функция им уже была открыта. Да и разве изживание травмирующих переживаний не входит в число естественных желаний человека?!

Ференци выдвинул идею, что первые сексуальные травмы детей нередко связаны с развращением и насилием со стороны взрослого близкого родственника — и Фрейд узнал в этом «откровении» собственную идею 1896 года, от которой он отказался. Причем, как Фрейд признался Анне, Ференци сформулировал ее почти в тех же словах, что и он сам несколько десятилетий назад.

И вот тогда Ференци решил пересмотреть одно из базовых положений психоанализа — вопрос о характере взаимоотношений между психоаналитиком и пациентом, то есть о самой технике анализа. По Ференци, сеансы психоанализа должны были стать чем-то вроде театра двух актеров, в котором в ходе игры, как в обычном театре, допустимо разыгрывание сцен из жизни пациента с поцелуями, прикосновениями и т. д. — но, разумеется, без перехода «определенной границы».

Фрейд справедливо увидел в этих поползновениях ученика отголосок его молодости, когда в качестве врача он нередко позволял себе затевать романы с пациентками. В ответ Фрейд направил Ференци письмо с «отцовской отповедью».