И поджег этот дом - Уильям Стайрон

– Кто это сделал?!

– Никто не знает. Это какой-то зверь, а не человек! Настолько забыть о всяких приличиях… – Он замолчал, как бы собираясь с мыслями. – То есть… О, это невозможно передать. У нее голова пробита в двух местах, переломаны все кости. Скажите, что за безжалостный зверь мог совершить такое неслыханное злодейство, и это в нашем тихом городке, где столько лет царили мир и гармония! И когда здесь снимают кино! Теперь они, конечно, уедут! Как раз когда…

– Мразь, – произнес Касс тихо и горестно. – Слизняк швейцарский. – Он замахнулся, Ветергаз съежился и отпрянул.

Касс круто повернулся и побежал во дворец. Кровь стыла у него в жилах. Мимо него пробежали еще несколько горожан, ошалелые, с раскрытыми ртами. Босая женщина с ребенком на руках семенила под гору, к площади, издавая отчаянные вопли и судорожно всхлипывая в промежутках между ними. Касс повернулся к двери Мейсона и увидел доктора Кальтрони верхом на трескучем мотороллере, мчавшемся в гору, к городской стене; очки доктора превратились на миг в овалы розового света; сзади на седле трясся плешивый молодой священник – тревожно обратив глаза к небу, он прижимал к груди, как потир, бутылку, явно с человеческой кровью. Касс отвернулся, пробежал десяток шагов по темному проходу, вонявшему помойкой, рванул обеими руками дверь и, к удивлению своему – правда, недолгому, – чуть не опрокинулся на булыжник: дверь была отперта и распахнулась с грохотом. Он устоял на ногах и бросился дальше. Каменные ступени были сырыми и скользкими, и тут стоял затхлый сырой запах – словно бы мышей, мышиного помета; Касс взбежал по лестнице, шагая через ступеньку, один раз споткнулся и упал, но не больно. Наверху была еще одна дверь, и тоже оказалась незапертой, он распахнул ее и шагнул в кухню Мейсона. Никого. Тишина, только вода капала из крана. Он стоял, слушал, вглядывался в сумрак. Сквозь стены, приглушенный и невнятный, проникал шум с улицы. Где-то тикали часы, а из коридора, с той стороны, где спали в своих комнатах киношники, слышался зычный храп, прерывистый и сбивчивый, как первые выхлопы подвесного мотора. Касс прислушался: под спящим скрипнули пружины, и снова все стихло. Ступая осторожно и беззвучно, Касс пошел дальше, мимо спящих, мимо закрытых дверей и дверей приоткрытых: за одной увидел в постели короткого голого еврея – газетчика, как же его фамилия? – с волосатым животом и громадным шрамом от аппендицита; во сне он чесал грудь, а над ним гудел вентилятор. Касс двинулся дальше. Коридор был без окон, сырой – сырой и душный; он вспотел, а по спине и по затылку побежал колючий озноб, и кожу на голове вдруг стянуло, как на барабане. Он потел, но внутри у него все запеклось, пересохло; будто сухим песком запорошило глаза, завалило глотку, хотелось смочить ее, и он откашлялся, громко, слишком громко. Он замер на месте, прислушался, подождал, не зашевелится ли кто-нибудь. Напротив, за приоткрытой дверью, разинув рты и уткнувшись друг в друга конечностями, как поваленные манекены, валялись поперек двуспальной кровати трое одетых мужчин.

Он подождал еще. Где-то кто-то застонал. Он пошел дальше и наконец свернул в коридорчик, который вел к спальне Мейсона. Стремительно и бесшумно подкрался к двери и вдруг отступил – подумал о Розмари, подумал, что с Мейсоном управился бы легко, заниматься же этим под вопли его рослой подруги – сумасшествие. Но почти сразу вспомнил, сколько раз за это лето видел Розмари отвергнутой, в немилости, выходящей по утрам с красными глазами из отдельной спальни, – и решил, что надо попытать счастья, что ее, возможно, нет там, и снова шагнул к двери. Нажав на скрипнувшую ручку, а другой рукой шаря у себя в кармане, он с досадой обнаружил (все это он вспоминал потом: и свое спокойствие, свою невозмутимость, и как горе отошло на задний план – идея возмездия овладела им настолько, что даже такие, роковые, возможно, оплошности вызывали у него не панику, а только мимолетное раздражение), что забыл ключ. Ключ остался на столе. Но возвращаться было некогда. В комнате зашевелились, и голос, уже опасливый, уже настороженный, спросил: «Кто там?» Он прижался щекой к двери, послушал. Голос повторил громче: «Кто там?» Он опять не ответил; его смущали два совершенно очевидных, но противоречащих одно другому обстоятельства. Первое: он хозяин положения; после многих месяцев дряблой покорности, когда он не мог прорваться к сердцевине Мейсона и пощупать труса, который в этой сердцевине жил, – сейчас диктует он: Касс чувствовал, что Мейсон уже сейчас боится его мести, хотя они еще не сошлись, и понимал, что одним только страхом может удержать Мейсона в пределах комнаты. Дверь была толщиной в четыре пальца, стены во много раз толще, между этой спальней и другими – длинный коридор, и Мейсон может звать на помощь сколько угодно – на этаже его никто не услышит. Но время на исходе, скоро весь этот чертов дворец пробудится, а ключа у него нет как нет. Другое обстоятельство – Касс оценил его трезво и хладнокровно – заключалось в том, что удержать Мейсона в комнате он мог, а добраться до него – нет, возвращаться же за ключом было рискованно, – и сейчас ему предстояло найти выход из этого затруднения. Через несколько секунд он ровным и прозаическим тоном сказал в дверь: «Мейсон, ты умрешь». Потом сделал паузу и добавил: «Так что можешь открывать, Мейсон, – я тебя все равно убью». И, как будто в этих словах обрело форму то, чего ему и знать не нужно было, он понял, что в самом деле собирается убить. Еще не договорив фразу, он потихоньку снял туфли (под дверью была щель; если ты предполагаемая жертва, а между тобой и преследователем дверь, и, крикнув: «Кто там?» – и не услышав в ответ ничего, ты хочешь убедиться, что злодей ушел и путь для бегства открыт, – разве ты не нагнешься, не заглянешь под дверь – тут ли еще ноги? Такова была холодная логика его рассуждений) и осторожно поставил их мысками к двери, перед самой щелью, из которой выбивался свет. Прислушался. В комнате было тихо. Он беззвучно повернулся, побежал в носках по коридору, потом через замусоренную после вечеринки гостиную на балкон, оттуда вниз по лестнице во двор – и, хотя он чувствовал, что его слегка заносит, что ноги чуть-чуть проскальзывают, скорость давалась ему почти без усилий, – пружинисто спрыгнул во двор, в два-три длинных скачка достиг своей комнаты, схватил со стола ключ, затормозил, повернул обратно, как тень пересек двор, бесшумно взлетел по лестнице, промчался по коридору и только у двери задержался, чтобы надеть туфли, причем сделал это одной рукой – а другая поворачивала ключ в замке, который отперся с мягким лязгом. На все ушло, наверно, не больше минуты. Он распахнул дверь и замигал – в глаза ударил розовый свет с востока. В комнате никого не было. Ни Мейсона, ни Розмари. Никого. Широченная кровать, все еще похабно смятая после ночных похождений Мейсона, была пуста.

Он повернулся, чтобы заглянуть в стенной шкаф, но тут его осенило, где может быть Мейсон. Он круто повернулся, замер, прислушался. Где-то далеко в городе раздался крик, в переулке протарахтел мотороллер. И все стихло. Неужели Мейсон думал, что он попадется на эту водевильную уловку? Спрятавшись в классическом убежище развратника, Мейсон все же выдал себя: узкая полоска зеленых шорт сдвинулась – на какой-нибудь сантиметр, – но этого было достаточно, и Касс, медленно нагнувшись, оказался с глазу на глаз со своей добычей, которая лежала на животе под кроватью. Опустив нос к самому полу, как охотничья собака, нашедшая енота, он несколько секунд глядел на Мейсона. Они не обменялись ни единым словом: оба тяжело и часто дышали, и, когда он моргнул, Мейсон, с белым как полотно, исказившимся от страха лицом, моргнул тоже. Потом Касс заговорил. «Мейсон, – сказал он мягко, но назидательно, с какими-то даже учительскими интонациями, – Мейсон, ты умрешь». Касс услышал содрогание, долгий выдох – словно ветер зашелестел в соснах – и очень медленно протянул руку, чтобы схватить за руку Мейсона, но потом убрал ее: Мейсон впервые зашевелился и, тихонько заскулив, отполз подальше. «Слушай, Мейсон, – продолжал увещевать он, удивляясь своему ровному деловитому тону, – можешь вылезать оттуда. Мне эту кровать не сдвинуть. Я тебя убью, ты понял? Вот в чем суть. Так что вылезай, слышишь?» Мейсон опять заскулил, но потом послышался другой звук – не то всхлип, не то судорожный вздох, – и тут, с опозданием, Касс понял, что допустил серьезный промах. В этой собачьей позе – задом кверху, носом к земле, одной лапой все еще шаря под матрасом, – он был лишен устойчивости; не заняв господствующей высоты, слабо атакуя с фланга, а не в центре (из-под спинки он быстро извлек бы Мейсона за ноги), он лишил себя всех преимуществ – и как раз когда он обдумывал новый маневр, Мейсон воспользовался его замешательством и вдруг взвился как ракета в узком проходе между стеной и кроватью. «УА! – заорал он, когда Касс вскочил на ноги, – УАЙ!» Звук был эхом детства – вопль страха, раздражения, боли, плач четырехгодовалого ребенка, напуганного ведьмами, громом, темнотой. Касс бросился на спальный полигон Мейсона, но не поймал его: Мейсон выскочил в открытую дверь и понесся по коридору, мимо безмолвных спален, подгоняемый ужасом, который выбелил ему лицо и сдавил глотку, так что крики окоченевали там и превращались в слабый птичий писк. Он слетел по черной лестнице во двор – и лишил себя всякой надежды на помощь.