Петербургские женщины XIX века - Елена Первушина

Пепиньерка умрет, но не выскажет своей любви. Как же узнается последняя? Ее высказывает взгляд неопытной девушки, невольное смущение — словом, неуменье обращаться с сердечным бременем, и потом доверенность, сделанная подруге за взаимную откровенность. Но что же из этого выходит? У блаженного кроме предмета поклонения есть между пепиньерками нечто вроде друга, которому он поверяет все или, лучше сказать, от которого все искусно выведывает. И тайна подруги переходит к нему.

Вот, например, пепиньерка, услышав от блаженного стих „На небе много звезд прекрасных“, относит его, разумеется, к себе и в тот же вечер, ложась в постель, или на другой день поверяет это избранной подруге. „Катя, Катя!“ или „Мери!“ — говорит она и делает значительную мину. Та тотчас постигла, в чем дело, и обе идут подальше от девиц, в глушь и дичь сада, где растут заветные яблоки, не доступные ни питомицам, ни пепиньеркам и обогащающие только трапезу эконома. „Тайна?“ — спрашивает одна. „Тайна! — отвечает та. — Только, ради Бога, никому на свете… это такая, такая тайна… ах, какая тайна!“ — „Не скажу никому на свете, ни за что, ни за что! хоть умру…“ И шепчут. „Каково же! — восклицает слушательница. — Так и сказал?“ — „Так и сказал! Не знаешь ли, душка, что дальше следует в книге…“ И если не знают, то поставят на ноги всех братцев и кузеней; книга добывается, и справка наводится. „Ты счастлива! — говорит подруга. — А я-то…“, — и глазки туманятся слезой. „Что с тобой? Скажи, душка! Ах, скажи! Хи-хи-хи!“ — „Меня не любит!“ — продолжает та. „Как! Он тебе сказал?“ — „Фи! разве мы говорим с ним об этом! какого же ты обо мне мнения?“ — „Да как же ты узнала?“ — „Мне сказал его друг. Он говорит, что этот блаженный — хороший человек, бог знает какой умный! да только, говорит, не верьте ему: он все врет“. — „Как врет?“ — „Да так: он любить не может. Это в городе уже известно, и ему ни одна городская девица не верит: это мы только такие простенькие… суди, ma cherie, хи-хи-хи…“ — „Каково это! — восклицает та. — Бедненькая!“

Часто случается, что блаженный, желая уничтожить соперника, или выместить досаду, или выставить себя более в выгодном свете, или, наконец, для каких-нибудь других видов, роняет другого блаженного во мнении его предмета. Он взводит на него какую-нибудь небылицу или обнаруживает истину, которую тот скрывает. Это на языке блаженных называется подгадить. Блаженный, которому подгажено, замечая перемену в предмете, часто не догадывается о причине. Тогда он принимает на себя вид отчаянного и так, ни с того ни с сего, при каждой встрече твердит пепиньерке:

а когда догадается, то ударяет себя кулаком в лоб и говорит с досадой: „Кто бы это подгадил мне?“ И не узнав кто, начинает сам подгаживать всякому сплошь да рядом.

Так оканчивается любовь — и, посмотришь, через недельку затевается новая и с той и с другой стороны. Я знал блаженных, которые так проворно любили, что, перелюбив всех раза по два, возвращались по порядку к первым любвям в третий раз. Впрочем, есть блаженные, отличающиеся своим постоянством: те равнодушно смотрят на перемены, как дьяк, в приказах поседелый, и не тревожатся, что предмет их перескакивает из сердца в сердце».

Гончаров представляет ситуацию в комическом свете, для него пепиньерки — это просто забавные зверушки. Он не дает себе труда задуматься, что при других обстоятельствах они могли бы стать людьми.

Дочери дворян и купцов могли учиться в одном из многочисленных частных пансионов. Такие пансионы, как правило, держали немки или француженки, иногда не имевшие специального педагогического образования, но обеспечивавшие девочкам комфорт и обучавшие их тому, что знали сами: языкам, музыке, танцам, этикету.

Еще в XVIII веке в газетах можно было прочесть такие объявления: «Г. де Лаваль с женою берет девиц для обучения французскому языку, истории, рисованию, арифметике», «Две француженки открыли французскую школу для женщин, которых будут обучать: нравоучению, истории, географии, кто пожелает — арифметике, музыке, танцам, рисованию, доброму домостроительству и прочему, что требуется к воспитанию честных женщин», «Француженка Ришар будет обучать французскому и немецкому языкам, истории, географии, арифметике и прочему, что касается до доброго воспитания…»

В 1811 году министр народного просвещения граф А. К. Разумовский поднял вопрос о вреде иностранных воспитателей и принял ограничительные меры по отношению к частным пансионам. В особом докладе Александру I министр писал: «В отечестве нашем далеко простерло корни свои воспитание, иноземцами сообщаемое… Все почти пансионы в империи содержатся иностранцами, которые весьма редко бывают с качествами, для звания сего потребными. Не зная нашего языка и гнушаясь им, не имея привязанности к стране, для них чуждой, они нашим россиянам внушают презрение к языку нашему и охлаждают сердца их ко всему домашнему, и в недрах России из россиян образуют иностранца».

Содержателей и содержательниц пансионов обязали сдавать экзамены и вести преподавание на русском языке. Однако это не могло сильно повлиять на уровень образования. Он всецело зависел от способностей и взглядов начальницы пансиона. А она обычно ориентировалась на потребности родителей пансионерки.

В пансионах преподавались: Закон Божий (не всегда), русский, французский и немецкий языки, арифметика, история, география, музыка, танцы, различные рукоделия, чистописание или рисование. В некоторых пансионах ученицы изучали также мифологию, естественную историю, эстетику, итальянский и английский языки, пение. Плата колебалась от 200 до 800 руб. в год для пансионерок и от 60 до 80 руб. для приходящих.

В мемуарах начала XIX в. рассказывается, как воспитывали девушек в таком пансионе: «Начальница встречала их в большом рекреационном зале и заставляла проделывать различные приемы светской жизни.

— Ну, милая, — говорила начальница, обращаясь к воспитаннице, — в вашем доме сидит гость — молодой человек. Вы должны выйти к нему, чтобы провести с ним время. Как вы это сделаете?..

Затем девицы то будто провожали гостя, то будто давали согласие на мазурку, то садились играть, по просьбе кавалера, то встречали и видались с бабушкой или дедушкой».

В пансионе девушку наделяли светским лоском, не слишком развивали ее разум, воспитывали в ней чувствительность, но ни в коем случае не чувственность. Это подчеркивает А. С. Пушкин в «Графе Нулине», заставляя свою героиню, выпускницу пансиона, читать сентиментальный и благонравный роман:

В 1830-х годах министр народного образования С. С. Уваров в правительстве Николая I начал войну с частным образованием. Он писал, что министерство: «Не могло упустить из виду великость вреда, который может производить учение, предоставленное произволу людей, которые или не обладают необходимыми познаниями и нравственными свойствами для дела столь великой важности, или не умеют и не хотят действовать в духе правительства и для целей, им указываемых». Поэтому его задачей было «включить и эту ветвь народного образования в общую систему, распространить и на нее усугубленный надзор свой, привесть ее в соответствие и связь с воспитанием общественным, доставив перевес отечественному образованию перед иноземным. Беспрерывное умножение частных заведений и прибывающих из чужих краев учителей и воспитателей сделали необходимым принять наконец особые меры осторожности».