Воспоминания последнего протопресвитера Русской Армии - Георгий Шавельский

7 ноября ожидалось прибытие в Ставку великого князя Николая Николаевича. 6 ноября было днем его рождения и полкового праздника царскосельских гусар, которыми он когда-то командовал и мундир которых носил. В Ставке говорили, что ему было поведено прибыть 7 ноября с целью причинить ему неприятность, заставив его провести в вагоне день своего праздника.

Утверждали, что государь сделал это под влиянием Воейкова, с некоторого времени враждебно относившегося к великому князю. Как бы то ни было, но великий князь не по своей воле провел 6 ноября в пути.

Для встречи великого князя на вокзал к приходу поезда прибыли представитель государя, – насколько помню, – ген. Воейков и служившие с великим князем в Барановичах чины Ставки. Выйдя из вагона, великий князь приветливо поздоровался со всеми, после чего пригласил меня к себе в вагон. Мы прошли в его кабинет. Великий князь закрыл двери, попросив меня ориентировать его в положении дел. Я рассказал ему о петербургских настроениях, о событиях в Ставке, передал и свой разговор с государем. По поводу последнего великий князь заметил:

– Конечно, вы хорошо сделали, переговорив с государем. Но… дело не в Штюрмере, не в Протопопове и даже не в Распутине, а в ней, только в ней. Уберите ее, посадите ее в монастырь, и государь станет иным, и всё пойдет по-иному. А пока всякие меры бесполезны!

– Всё же вы обязаны говорить с государем, – сказал я.

– Да, я непременно буду говорить с ним. Если он не начнет разговора, я начну, – ответил великий князь.

Вел. князь прибыл в Ставку для разрешения ряда вопросов, касавшихся Кавказского фронта и края. Конечно, всех интересовало, как будет относиться государь к своему гостю. Я наблюдал их за завтраками и обедами 7 и 8 ноября. Деликатность и приличие решительно ничем не были нарушены. Но холодность отношений чувствовалась. Уже такая краткость гощения великого князя в Ставке после столь продолжительной разлуки с государем свидетельствовала, что прежних родственных, теплых отношений между царем и великим князем не стало.

Отъезд великого князя был назначен в 10 ч. веч. 8 ноября. В половине десятого вечера к великокняжескому поезду собрались, как и перед приездом, старые сослуживцы великого князя. Сам великий князь после высочайшего обеда задержался на несколько минут у государя и приехал к поезду около 10 ч. вечера.

Быстро простившись со всеми, он пригласил меня зайти на несколько минут в его вагон. Тут, в своем кабинете, он рассказал мне о своем прощальном разговоре с государем.

– Сам государь ни намеком не обмолвился о нашем внутреннем положении. Я заговорил: «Положение катастрофическое, – говорю я ему. – Мы все хотим помочь вам, но мы бессильны, если вы сами не поможете себе. Если вы не жалеете себя, пожалейте вот этого, что лежит тут!»

И я указал ему на соседнюю комнату, где лежал больной наследник.

– Я только и живу для него, – сказал государь.

– Так пожалейте же его! Пока от вас требуется одно: чтобы вы были хозяином своего слова и чтобы вы сами правили Россией. Государь заплакал, обнял и поцеловал меня. Ничего не выйдет! – помолчав немного, с печалью сказал великий князь и безнадежно махнул рукой. – Всё в ней, она всему причиной…

Мы расстались.

9 ноября, в 10 ч. утра, ко мне зашел член Государственного Совета П.М. Кауфман, состоявший при государе в качестве лица, объединявшего все учреждения Красного Креста на фронте. Раньше мы с ним не были знакомы, а в недавнее время близко сошлись на почве одинакового отношения к Распутину и к распутинской клике. Он первый подал повод к нашему сближению.

– Я, кажется, обращаюсь по адресу, – сказал он, явившись ко мне в первый раз, и сразу, волнуясь, начал говорить о той страшной беде, какой представляется ему распутинская история.

Государь, по-видимому, сердечно и с уважением относился к Кауфману.

Теперь Кауфман пришел ко мне расстроенный, взволнованный.

– Благословите меня! Сейчас я иду к государю. Выскажу ему всю горькую правду, – обратился он ко мне.

Около 11 ч. Кауфман снова пришел ко мне еще больше взволнованный, раскрасневшийся, со слезами на глазах.

– Ну что? – спросил я.

– Всё, что накопилось на душе, я высказал ему, – ответил он. – Между прочим я сказал: «Ваше величество, вы верите мне? Верите, что я верноподданный ваш, что я безгранично люблю вас? – Отвечает: «Верю». «Тогда, говорю, – разрешите мне, я пойду и убью Гришку!»

Государь расплакался, обнял и поцеловал меня. Мы несколько минут простояли, молча, в слезах.

– Какой же результат выйдет от вашего с таким трагическим концом разговора? – спросил я Кауфмана.

– Никакого! Несчастный он, безвольный! – со слезами ответил Кауфман.

В один из следующих дней, когда я шел через садик во дворец к высочайшему завтраку, кто-то окликнул меня.

Оглянувшись, я увидел министра народного просвещения графа П.Н. Игнатьева.

– А я поджидал вас, – сказал он, здороваясь со мной. – Вот тут, в портфеле, у меня документы того безумия, которым Протопопов толкает государство в пропасть. Хочу пойти к государю и представить ему эти документы, а заодно и прошение об отставке. Благословляете на это?

– Сказать правду государю вы должны, и на это благословляю, но на уход от дела – нет! Идите же с Богом и, как умеете, по совести, раскройте государю глаза на ужас, которого он не хочет заметить!

В тот же день гр. Игнатьев имел длинный разговор с государем.

9 ноября прибыли в Ставку Штюрмер и министр путей сообщения А.Ф. Трепов. О последнем я должен сказать несколько слов.

Когда Трепов был назначен на пост министра путей сообщения, его назначение удивило и Ставку, и общество. Кроме того, что Трепов, подобно каждому другому гражданину, иногда ездил по железной дороге, он к государственным путям сообщения не имел никакого другого отношения. В Государственном Совете, членом которого он состоял, он слыл молчальником. В своей предшествовавшей деятельности ничем особенным он не выделился. И, однако, став министром путей сообщения, он скоро заставил заговорить о себе.

Ревизовавший в 1916 г. железные дороги на театре военных действий Савич, б. товарищ прокурора СПб. судебной палаты и мой сослуживец по Смольному институту, где он преподавал в девятисотых годах законоведение, летом этого года с восхищением рассказывал мне о своих докладах Трепову, который буквально поражал его быстротой своего ума, чрезвычайно глубоким и тонким пониманием дела, которое раньше ему не было известно.

Однажды, в августе или сентябре 1915 г., я ехал из Петрограда в Ставку с поездом, в котором ехал и Трепов. Увидев меня при остановке на одной из станций, А.Ф. Трепов увлек меня в свой вагон, и там мы более двух часов провели в чрезвычайно интересной беседе. Трепов задавал мне один за другим вопросы о положении Церкви, о недочетах в ее управлении, об ее отношении к разным сторонним влияниям на царскую семью и т. д.