Логика случая. О природе и происхождении биологической эволюции - Евгений Кунин

В случае эволюционной биологии можно использовать математическую теорию, описывающую связь между данными (в первую очередь это результат секвенирования, но также, например, сравнительная экспрессия или данные протеомики), для предсказания фенотипического результата мутаций или появления новых вирусных штаммов с конкретными свойствами, не обращаясь к какой-либо «реалистической» картине процесса эволюции. Это не шутка — я пытаюсь честно изобразить, как видят природу научного процесса и научную картину мира многие, если не большинство физиков и философов науки, включая неоспоримо выдающиеся фигуры. Стивен Хокинг и Леонард Млодинов в своей последней популярной книге о физике и космологии (Hawking and Mlodinow, 2010) очень удачно назвали эту позицию «модельно-зависимый реализм». Согласно этой точке зрения, ученые конструируют модели и конкурирующие модели сравниваются по своей способности объяснять данные и предсказывать результаты экспериментов. Модель, которая точнее всех объясняет наибольший массив наблюдений и делает это с максимально возможной простотой (но не проще), становится победителем (обычно до тех пор, пока не проиграет новой, еще более точной и элегантной модели). Хокинг и Млодинов отчеканили броский термин «модельно-зависимый реализм» в 2010 году, но эта точка зрения, конечно, гораздо старше и общепринята среди физиков. Нильса Бора, например, цитируют так: «Нет квантового мира. Есть лишь абстрактное квантово-физическое описание. Неправильно думать, что задачей физики является ответить на вопрос, откуда взялась природа… физику беспокоит вопрос, что мы можем сказать о природе» (Pais, 1994).

Можно многое сказать в пользу модельно-зависимого реализма. Чтобы защитить этот серьезный взгляд на науку, физики (включая не только Хокинга и Млодинова, но и Ричарда Фейнмана) обращаются к сравнению мифологических идей стабильности Солнечной системы и соображений, выдвигаемых птолемеевой и ньютоновой физиками. Древнегреческие астрономы заменили мифологию рациональной, но произвольной концепцией эпициклов, множества сфер, обращающихся вокруг неподвижной Земли с прикрепленными к ним небесными телами. Коперник и Кеплер заменили схему эпициклов моделью планет, обращающихся по эллиптическим орбитам вокруг неподвижного Солнца. Ньютон представил теоретическое обоснование для этой модели в виде своего закона гравитации, согласно которому сила притяжения держит тела на стабильных траекториях. Можно утверждать, однако, как предложил Фейнман, что Ньютонова картина мира столь же мифологична, как и Птолемеева, а то, что мы считаем иначе, — дело привычки. В самом деле, что это за «силы», которые будто бы действуют в пустом пространстве на расстоянии, и чем они лучше, скажем, богов, предпринимающих некоторые периодические действия, позволяющие миру продолжать свое существование? Если обдумать это трезво, силы настолько же непонятны, как и боги. Действительно, сам Ньютон превосходно выразился, что он не «измышляет гипотез», утверждение, которое надо понимать в том смысле, что сэр Исаак обдуманно отказывается сказать что-то о том, «как устроен мир», — и очень правильно отказывается, считает Фейнман. В модельно-зависимом реализме наука разрабатывает модели, которые затем сравниваются с наблюдениями; победителем среди конкурирующих моделей становится та, что лучше остальных совпадает с наблюдениями, точнее других предсказывает новые экспериментальные результаты и проста настолько, насколько это возможно (но не проще). «Истинность» модели (ее способность описывать «реальность») не является частью концепции науки — важны предсказательная сила, элегантность и простота[149].

Я возражаю против мировоззрения модельно-зависимой реальности. Хотя все «картины реальности» являются мифами, Ньютонов миф все-таки лучше Птолемеева, потому что он включает меньше произвольных допущений. В конце концов, Ньютон постулирует небольшое количество сущностей, таких как гравитация и масса, которые, как он открыто признает, невозможно объяснить, в противоположность бесконечной последовательности случайных сущностей — эпициклов, постулируемых Птолемеевой космогонией. Ньютоново мировоззрение, хотя и включает сущности, недоступные для «понимания», представляется более экономным и менее искусственным, чем предыдущие взгляды. Далее можно указать, что эйнштейновская интерпретация гравитации в общей теории относительности представляет собой следующий шаг вперед: Эйнштейн предложил физически правдоподобное описание до того таинственной «силы» в терминах деформации пространства-времени — не только потому, что общая теория относительности лучше объясняет конкретные тонкие эффекты гравитации. Я полагаю, что этот аспект эволюции физики важен для нашего понимания функционирования науки в целом. Никакая модель не может претендовать на точное отображение «реальности», которая принципиально неизвестна; однако последовательные модели мира не только увеличивают точность предсказаний, но и описывают нашу ускользающую реальность все менее нелепо и все более правдоподобно. Другими словами, если сформулировать просто и резко, фраза «новые модели лучше описывают реальность, чем предыдущие» имеет некоторый смысл.

Интересно, что физики, которые во взглядах на науку и природу полностью придерживаются модельно-зависимого реализма, склонны выражать, по другим причинам и, возможно, в более сильных формах, ту же позицию, что и (антинаучные) философы-постмодернисты: «глобальные картины» (метанарративы) считаются полностью неуместными (или, по меньшей мере, не рассматриваются как часть науки). Я полагаю, что такая позиция распространяет скептицизм так далеко, что становится нереалистичной и непродуктивной для развития науки. Более сильная форма реализма, чем та, что принята в модельно-зависимой версии, особенно важна в областях науки, которые являются частично историческими, — тех, где речь идет о событиях, невоспроизводимых в прямых экспериментах, из которых некоторые вполне могут быть уникальными (по крайней мере, в наблюдаемой части Вселенной). Мы изучаем эволюцию не только ради конкретных предсказаний, сколь бы они ни были важны, но, скорее, чтобы получить некое «понимание» истории жизни и ее фундаментальных тенденций, тех, что могут быть неотъемлемо присущи жизни в целом и снова проявятся в других реализациях жизни, если таковые будут когда-либо обнаружены.

Философ сэр Карл Раймунд Поппер, основатель парадигмы фальсифицируемости (опровержимости) в эпистемологии, был изначально настроен чрезвычайно скептически по отношению к теории Дарвина из-за ее очевидной нефальсифицируемости, настолько, что объявлял дарвинизм «ненаучным». Позднее, однако, Поппер изменил свою позицию и предположил, что, хотя дарвинизм не является фальсифицируемой теорией сам по себе, он является метафизической программой, способной породить великое множество фальсифицируемых гипотез. В этом контексте Поппер не использовал слово «метафизический» в качестве уничтожающей характеристики; напротив, он считал эту программу плодотворной и продуктивной, и даже необходимой. Он только имел в виду, что дарвиновская концепция эволюции в целом не является фальсифицируемой (и, вероятно, неверифицируемой). Поппер был довольно красноречив на этот счет, хотя его понимание эволюционной биологии было скорее поверхностным: