Черный тополь - Полина Дмитриевна Москвитина

я не согласилась быть женою Лалетина? Я комсомолка, понимаете? Я, может, еще вылечусь.

И глаза Нюськи впились в губы Степана. Она ожидала ответа. Вытащив из кармана гимнастерки свою записную книжку, Степан написал:

«Если будете работать на МТФ, приходите сегодня на общее собрание колхоза к восьми вечера, обсудим ваше заявление».

– Погодите, погодите, – опомнился Михей. – Это што же выходит, на выселку меня? Как вроде кулака?

– С какой стати как кулака? Просто вам придется убраться с колхозной земли. Единоличных наделов колхоз не дает.

Степан знал, что если он этого не сделает немедленно, сейчас же, тогда и другие, глядя на Михея, окончательно откачнутся от колхозной работы. Он вспомнил про письмо от имени всех колхозников района. И по тому письму дано обещание вырастить стопудовый урожай, сдать мясо, молоко, овощи в срок, а стопудового урожая не предвидится, а из района жмут: душа через перетягу, а обязательно должно быть выполнено! Нет, такие Михеи – только помеха в хозяйстве. Окончательный разор!..

– Да што вы, ребята? Да я… как же так? Ежли новое правление решение приняло, чтоб работать нашей семье, да мы с моим удовольствием. Хоть завтра выйдет на работу Апроська.

– Так и есть! – покривилась Апроська. – Нужен-то мне ихний колхоз!

– Цыц ты, кадушка! – топнул Михей.

– Подумаешь, – мотнула головой Апроська и пошла себе в избу.

Михей растерянно топтался на одном месте, просил правление «воссочувствовать ему», принимая во внимание его прежние заслуги. Степан ответил, что заслуги эти, видно, слишком долго принимались во внимание, что на одних заслугах в рай не проедешь, что решит судьбу Михея – собрание.

IX

Нюська вернулась с собрания в середине ночи. Возбужденная, глаза заплаканные. Не глянув на отца, сняла полушалок, поправила обеими руками свои льняные волосы, села на лавку возле стола.

– Сами знали, что так жить нельзя, а жили. Против всех, – тихо, очень тихо проговорила Нюська, как иногда говорят оглохшие, которым кажется, что они говорят достаточно громко. – Мне было так стыдно за вас!

…Она сидела и не слышала, что толковал народ о Замошкиных и Вьюжниковых, но, казалось, сама атмосфера общего собрания до того была насыщена зарядами досады и обиды, что Нюську прохватило будто электричеством.

Впервые побывала она на общем собрании колхоза и прочувствовала, именно прочувствовала, что ее затворническая жизнь в семье, отколовшейся от колхоза, была просто постыдной, чужой и никому не нужной. Мучительное сознание того, что она, красивая девушка, постоянно находилась в каком-то звуконепроницаемом погребе, угнетало ее, и она не знала, как можно выбраться из этого проклятого погреба, где до нее не доходило ни единого звука жизни! Ни единого звука!

И вот Нюська на собрании. Пусть она сначала не знала, о чем говорят колхозники, – ведь почти все выступавшие стояли к ней спиной и нельзя было следить за движением губ; она только раза два видела, как новый председатель говорил, сидя в президиуме: «Правильно!» И еще она видела несколько раз, как он наклонялся над столом, что-то писал, а потом передавал бумажку Нюське.

И Нюська с дрожью в сердце следила, как бумажка приближалась к ней, и, взяв ее, читала. Братья Черновы, медвежатники из промысловой бригады колхоза, говорили, например, что Михея Замошкина надо бы турнуть куда-нибудь подальше как браконьера, истребившего десятки маралов. И это была правда!

Потом… потом Нюся сама выступала перед колхозниками. Не слыша ни своего сдавленного горем и стыдом голоса, ни наступившей полной тишины, она стала говорить о себе, о своем несчастье… Пусть ей разрешат остаться при колхозе, и она будет работать на МТФ – просто дояркой. Учиться и работать.

Ей сочувствовали. Это она видела.

Народ вынес решение: оставить Анну Замошкину в колхозе, а всех остальных членов семьи исключить из колхоза и выселить за пределы Белой Елани. Натерпелись, хватит!

– Это Черновы на меня несли из-за маралов? – шумел Михей Васильевич. – А ты што им сказала? А? Или у тебя язык отсох?

– Есть решение собрания выселить, – пролепетала дочь.

– Черта с два! Я им покажу «выселить», тетеря! – Отец тряхнул дочь за плечо, чтоб она подняла на него глаза, спросил жестами, что она сделала с записками Лалетина. – Записки Павлухи читала иль нет? А?

– Я изорвала записки, когда шла на собрание. Что закрываться записками, когда все, что говорили на собрании, – правда.

– Порвала записки? Да ты што, окаянная! Документы изничтожила! Да врешь ты, тетеря! – И сам полез в карман пиджака, а потом и в карманы платья дочери. Выгреб все ее бумажки, записную книжку и разложил на столе возле лампы. – Вот еще навязалась на мою шею, глухая тетеря, – бормотал он, поднося к лампе то одну, то другую бумажку, и никак не мог найти нужную. А вот записка Вавилова! «Братья Черновы говорят, что Михей Васильевич с Митькой систематически истребляют маралов».

– А ты ему што? А? Как ответила Вавилову? Говори! – И ткнул записку под нос дочери.

– Это же правда, тятя!

– Што? – округлил глаза Михей. – Чтоб тебе ни дна ни покрышки! Да ты меня топить ходила на собрание, окаянная! Отца родного! Да ты што понимаешь в моей жизни, как она происходит? Думаешь, я буду тянуть на колхоз до седьмого поту? А Михею – шиш под нос! На, Михей, выкуси! Отчего я в тайгу ударился – это ты понимаешь?! Жрать-то ты каждый день просишь, глухая тетеря…

– А как же другие, тятя? – скорее поняла слова отца, чем услышала Нюська.

– «Другие»! Плевать мне на других! Хошь все передохнете. Другие воруют, тянут все что ни попади. Я и честным трудом проживу. Охотой! Зарезала, зарезала отца родного! У, пропастина окаянная! – И, не в силах сдержать подступившую спазму злобы, ударил дочь по щеке. Та откинулась на простенок:

– Тятя!

– Я те дам «тятя»! Чтоб духу твово не было у меня в избе! Живо! Метись! – И, схватив за руку дочь, рывком откинул ее к порогу.

Нюська убежала из избы, не закрыв за собою дверь. Проснулась Апроська в горенке. Выскочила в одной нижней рубашке и, взглянув, как Михей рвал в клочья записную книжку и разные бумажки Нюськи, тут же спряталась.

Под утро заявился Митька – ходатай Михея.

– Ну, што там, в районе? – подскочил к нему отец. – Тут у нас собранье проходило – турнули нас из колхоза. А там как, говори. Был у Андрюхи?

Митька сбросил тужурку, уселся на лавку. Здоровенный мужик, как и отец, чернявый, с глубоко запавшими глазами на скуластом лице, в сатиновой рубахе с расшитым столбиком. Такому бы работать в кузнице вместо старого