Братья Ашкенази - Исроэл-Иешуа Зингер

— Ну да, ведь через два дня мы будем купаться в Средиземном море, — сказал Якуб, глядя в окно на ряды крестьян в тулупах, стоявших с лопатами и ждавших, пока пройдет поезд, чтобы снова приняться за чистку железнодорожного полотна.

— Как чудесен мир, Якуб, — сказала счастливая Гертруда. — Как здорово будет сейчас, зимой, провести месяц под пальмами… Я бы уже хотела увидеть границу… Я в первый раз буду за границей. Ты счастлив, Якуб?

— Конечно.

— Но не так, как я, — проворковала его юная жена. — Мужчина не может быть так счастлив, как женщина… Это невозможно…

Она прижалась к нему, покрывая поцелуями его губы, глаза, руки.

— Медведь, мой большой волосатый медведь, — щебетала она. — Ну, съешь меня…

Она не хотела выходить из купе. Не отпускала мужа одного даже выкурить сигару в вагоне-ресторане, поговорить с людьми. Во время еды в ресторане она не переставала льнуть к нему, целовать ему руки, шептать в уши ласковые слова, детские, безумные нежности.

— Гертруда, веди себя прилично, — как ребенка, ругал ее муж. — На нас же люди смотрят.

— Не хочу вести себя прилично, — возражала ему жена. — Какое мне дело до людей, когда у меня есть ты… ты….

Мчась в поезде темными ночами, пересекая границы и страны, они пили счастье полными кубками. В экстазе Гертруда до земли склонялась перед своим мужем и властелином, становилась перед ним, своим кумиром, на колени, целовала ему ноги и, как раба и женщина, молила его о любви.

— Господин мой, владыка, — горячо шептала она, — принц, король!

По пустому заснеженному полю, через застывшие речушки и лужи, с тяжелым чемоданом, вес которого пригибал его к земле, с двумя контрабандистами, жесткими и молчаливыми типами, в глазах которых таилось зло, шел версту за верстой брошенный в глубокую морозную ночь Нисан Эйбешиц, направляясь к глухому участку российско-германской границы, чтобы тайно пересечь ее во мгле.

Он, Нисан, стал большим человеком. Его избрали в ЦК партии. И вот он впервые направлялся в Европу на партийный съезд. Он тайно покидал Россию, брел сквозь холодную ночь, проваливался в глубокие сугробы, поднимался и снова падал навзничь в снег, когда издалека долетал подозрительный голос, затаивал дыхание и вместе с двумя мрачными типами пробирался маленьким замерзшим озером все ближе и ближе к лежавшей за ним границе чужой страны.

— Быстрее, не отставать, — подгоняли его проводники, заставляя перелезать через большие сугробы. — Скоро мы дойдем.

В бывшем дворце Хайнца Хунце, в холодном городе Лодзи, где снег растоптан ногами в грязь и черен от дыма, жил мануфактурный король Макс Ашкенази со своей второй женой, вдовой сахарного фабриканта Марголиса, ставшей теперь госпожой Ашкенази.

После того как еврей Макс Ашкенази, которого бароны Хунце помнили еще по тем временам, когда он, растерянный и униженный, пришел к ним во дворец в длинном еврейском платье, так внезапно отобрал у них на собрании акционеров власть и уселся в кресло председателя, они больше не желали знать проклятый город Лодзь.

Они никогда не любили Лодзь, презирали ее еще в годы жизни с отцом. После смерти старика они всячески ее избегали и только тянули из нее деньги, когда они были им нужны. Лишь раз в году они крайне неохотно отрывались от своих иностранных курортов и на несколько дней приезжали в этот продымленный грязный город, чтобы присутствовать на ежегодном заседании акционеров. Они никого здесь не навещали, никого не приглашали к себе. Они только прыгали из поезда в поезд, а между поездами сидели в своем дворце, подслащивая скучное времяпрепровождение вином и ликерами. Ради этих нескольких дней, которые они здесь жили, стоял их пустой дворец; ради этих нескольких дней бароны Хунце держали в Лодзи кареты, лошадей, кучеров, лакеев и слуг.

Теперь, когда им больше нечего было делать в этом городе, они хотели избавиться от всего — и от остатков акций, и от пустующего дворца.

— С глаз долой этот польско-еврейский помойный ящик! — с ненавистью говорили они о Лодзи.

Макс Ашкенази принял предложение баронов.

Ему не нужен был дворец, так же как ему не нужны были кареты, кучера и лакеи. Но теперь он стал королем Лодзи, хозяином фабрики Хунце, и хотел владеть своим королевством целиком. Он не мог допустить, чтобы во дворце рядом с его владениями хозяйничал кто-то другой. Фабрика и дворец составляли единое целое. Кроме того, дворцы при фабриках были у всех крупных фабрикантов Лодзи. И Макс Ашкенази хотел не отстать и даже перегнать их. К тому же свое фамильное гнездо бароны продали дешево. Они хотели отделаться от него как можно быстрее и получить живые деньги. И Ашкенази купил его, купил со всем добром — с дорогой мебелью, картинами, оленьими рогами, бронзовыми статуями, вазами, посудой, лакеями и каретами, кучерами и камердинерами. Даже баронский герб остался на всех вещах.

Вот в этом-то дворце, большом и громоздком, жил теперь со своей новой женой один-одинешенек Макс Ашкенази.

Он словно уменьшился в этих гигантских, высоких дворцовых залах и комнатах. Супруги Ашкенази одни обедали в огромной столовой, за тяжелым дубовым столом, рассчитанным на десятки сотрапезников. Широкие резные буфеты, обилие фарфоровой и стеклянной посуды, коричневые, обшитые дубом стены, ветвистые хрустальные лампы, картины с изображением зарезанных пестрых уток, фазанов и цесарок подавляли своей грандиозностью и великолепием. Разодетый слуга во фраке, в коротких шелковых штанах и длинных чулках, холодно и торжественно подавал непривычные блюда двум молчавшим за столом и не ощущавшим их вкуса людям. Супруги Ашкенази не привыкли к иностранным деликатесам, ко всяким паштетам из птицы, экзотическим овощам и соусам, они были равнодушны к ним и ели их неохотно. Не понимали они толку и в винах, которые слуги приносили им из дворцовых подвалов. Все это было им чуждо. Холодный разодетый камердинер больше уносил, чем подавал на стол. Крупная овчарка, оставшаяся во дворце от прежних его обитателей, лежала на ковре чужая и притихшая и лениво смотрела на своих новых хозяев, полуприкрыв глаза.

Собака сразу же почувствовала, что она у этих людей не любимица. Они не гладили ее, не совали ей руки в пасть. Они даже боялись и чурались ее. Сколько она ни пыталась лизнуть руку хозяйке, чтобы доказать свою преданность и любовь, та со страхом отодвигалась и мыла руку. Также избегал ее и хозяин, когда она ложилась у его ног. Поэтому она лежала в сторонке, на мягком ковре большой столовой и смотрела полуприкрытыми глазами, отстраненно и недоверчиво, на молчащих чужих людей. Она даже не поднималась с места, когда хозяйка звала ее, протягивая ей миску с объедками. Собака была сыта, и объедки ее не привлекали.

— Противная собака, — по-русски сказала обиженная женщина своему мужу. — Не знаю, на что она тут нужна.

— Пусть будет, — тихо ответил Ашкенази. Хотя он тоже хотел бы избавиться от овчарки, он не мог этого сделать. Она была частью королевства, перешедшего в его владение.

Трапеза длилась долго, торжественно. Камердинер церемонно подавал серебряные блюда со всякого рода яствами, десертами и напитками. Между сменами блюд проходило немало времени. Ашкенази сидел как на иголках. Он хотел быстрее уйти на фабрику, где он чувствовал себя лучше всего, но было невозможно объяснить это высокому, холодному, вежливому и элегантному камердинеру, который при всем своем лакействе обладал королевской гордостью, сквозившей в каждом его движении и взгляде. Он величественно ступал своими точеными ногами в длинных шелковых чулках по блестящим полам дворца, верша камердинерское служение. Ашкенази не осмеливался встать из-за стола раньше срока и ждал, когда слуга по окончании этой помпезной трапезы поднесет ему коробку иностранных сигар.