Молот и крест. Крест и король. Король и император - Гарри Гаррисон

Те, кто впервые видел короля, подталкивали друг друга, показывая на незнакомый амулет Рига.

* * *

Солнце, проникая через высокие окна библиотеки кафедрального собора в Кёльне, освещало страницы манускриптов, разложенных на массивном аналое. Дьякон Эркенберт, из-за малого роста едва дотягивающийся до его верхнего края, застыл в задумчивости. Библиотекарь, зная, что архиепископ благоволит к Эркенберту и поощряет его штудии, позволил дьякону работать самостоятельно – даже с огромной драгоценной Библией, на которую пошли шкуры восьмидесяти телят.

Эркенберт сравнивал тексты. Могла ли фантастическая история, недавно рассказанная архиепископом Римбертом, оказаться правдой? Тогда, на встрече, в нее поверили все: и архиепископы, и их советники. Но ведь она льстила их гордости, льстила патриотическим чувствам народа, постоянно отвергаемого и недооцениваемого могучим Римом. Эркенберт не разделял этих чувств – во всяком случае, пока не разделял. Англичане, помня историю своего обращения в христианство благословенным папой Григорием, долгое время хранили верность Риму. И чем Рим отблагодарил их? Если рассказанное Римбертом – правда, то, возможно, пришло время для верности… кому-то другому.

Итак, тексты. Главным среди них был тот, который Эркенберт хорошо знал, мог бы цитировать, будучи разбужен посреди ночи. Тем не менее не грех взглянуть снова. Четыре евангельские повести о распятии Христа слегка отличались друг от друга – лишнее доказательство их подлинности, ибо кто же не знает, что четыре свидетеля события всегда запомнят каждый свое? Но Иоанн… Иоанн сказал больше других. Переворачивая огромные жесткие листы, Эркенберт нашел нужное место и стал перечитывать его, негромко проговаривая латинские слова и мысленно переводя их на родной английский.

– «…Sed unus militum lancea latus eius aperuit. Но один из воинов копьем пронзил Ему ребра».

Копьем, подумал Эркенберт. Римским солдатским копьем.

Эркенберт лучше многих знал, как выглядит оружие римских воинов. В доме близ великого Йоркского собора, где он жил когда-то, немало сохранилось от Эборакума – казарм Шестого легиона. Легион ушел из Британии четыреста лет назад, метрополия отозвала его для участия в гражданской войне, но бо́льшая часть арсеналов осталась, и много нерастащенного и неиспорченного оружия лежало в подземельях. Не знающие износу бронзовые детали катапульты, которую Эркенберт собрал для язычника Ивара, были подлинной старинной работы, такой же доброй, как и те времена. Железо ржавеет, но все-таки Эркенберт видел сверкающую и вычищенную, как на парад, полную экипировку римского легионера: шлем, панцирь, короткий меч, наголенники, щит и, конечно, копье с длинным железным наконечником – пилум, называемый также lancea.

Да, подумал Эркенберт, это может быть правдой. И нет сомнений, что Святое Копье, которое пронзило грудную клетку Сына Господня, могло сохраниться в своей материальной сущности. Ведь я сам видел и держал в руках оружие, которому не меньше лет.

Но кому пришло бы в голову сохранить такую вещь? Тому, кто понял значение этого оружия в тот самый миг, когда оно было использовано. Иначе копье вернулось бы в казарму и затерялось среди тысяч себе подобных. Кто мог сохранить этот пилум? Судя по тому, что говорил архиепископ, это не был набожный Иосиф из Аримафеи, которого евангелист Иоанн упоминает четырьмя стихами ниже.

Такой человек, тайный ученик Христа, вполне мог выпросить у Пилата разрешение похоронить тело, мог сохранить чашу, которую Иисус благословил для учеников на Тайной вечере, – хотя Иоанн о том не упоминает. Но он не сумел бы завладеть казенным оружием римлян.

А вот центурион… Эркенберт задумчиво листал страницы, переходя от одного Евангелия к другому. Центурион упоминался в трех из них, и во всех трех сказано очень похоже. У Луки – «истинно Человек этот был праведник», у Марка – «истинно Человек сей был Сын Божий», у Матфея – «воистину Он был Сын Божий». А в четвертом Евангелии, от Иоанна, не мог ли автор упомянуть центуриона как «одного из воинов»? Если центурион, выполняя свои обязанности, пронзил грудь Иисуса, а затем увидел чудо или ощутил Божественное присутствие – что было бы для него естественней, чем сохранить свое копье?

А что было с центурионом после казни Иисуса? Эркенберт повернулся к другой книге, небольшой, потрепанной, без обложки, – по-видимому, сборнику писем с рассуждениями о землях, кредитах и долгах, написанными в разное время разными людьми, – к книге, которую большинство библиотекарей давно решило бы отскоблить для повторного использования.

Эркенберт занялся письмом, о котором говорил Римберт. Оно выглядело достаточно прозаично. Письмо римского времени, написанное на латыни – на плохой латыни, с интересом отметил Эркенберт, рукой человека, знающего только команды и незнакомого с откровениями грамматики, – в заголовке извещало, что послано каким-то Гаем Кассием Лонгином, центурионом Тридцатого легиона Victrix, то есть Победоносного. С благоговением живописующее распятие бунтовщика в Иерусалиме, оно было отправлено центурионом на родину для… Имени не разобрать, но определенно что-то германское, не то Бинген, не то Зобинген.

Эркенберт выпятил нижнюю губу. Подделка? Письмо явно переписывалось несколько раз, но за столько-то веков и не могло быть иначе. Если бы переписчик старался подчеркнуть важность документа, стал бы он делать такую убогую копию, выводить буквы жутким почерком? Что касается самой истории, Эркенберт не сомневался, что в году от Рождества Господа нашего тридцать третьем центурион легиона в Иерусалиме мог быть родом из Рейнской земли. Или из Англии, если угодно. Разве сам великий Константин, сделавший христианство официальной религией империи, не был объявлен императором в родном для Эркенберта Йоркском соборе?

Главным текстом был третий, современный, созданный, как Эркенберт определил по стилю, не ранее чем лет тридцать назад. Это было описание жизни и смерти императора Карла Великого, чьи выродившиеся – по мнению архиепископа Гюнтера – потомки ныне бездарно правили Западом. Многое было уже известно Эркенберту: войны императора, его покровительство учености. Как ни на минуту не забывал Эркенберт, Карл призвал Алкуина, тоже жителя Йорка, тоже скромного английского дьякона, управлять судьбами и просвещением всей Европы. Алкуин был человек большой учености, это так. Но учености книжной, а не практической. И он не был арифметикусом, как Эркенберт. Нигде не сказано, что арифметикус не может быть так же велик, как поэт.

Но в этих хрониках Карла Великого было нечто такое, о чем Эркенберт не слышал, пока Римберт не подсказал ему. Не о том, как император умер, что было общеизвестно, но о предвестивших смерть знамениях. Эркенберт переложил книгу под яркий солнечный свет и углубился в чтение.

Император Карл Великий, говорилось в книге, в возрасте семидесяти лет возвращался со своей сорок седьмой победоносной войны, против саксов, в полном здравии и силе. Однако на вечернем небе сверкнула комета. Cometa, подумал Эркенберт. То, что мы называем волосатой звездой. Длинные волосы –