Тадзимас - Владимир Алейников

– …Итак, поэт – прирожденный похититель живого огня, – говорит сквозь время Рембо. – Он в ответе за человечество, да вдобавок еще за животных. Свои вымыслы сделать обязан он ощутимыми во плоти, осязанью и слуху открытыми. Если то, что принес он оттуда , обладает какой-нибудь формой, он дает его воплощенным в эту форму, а если оно изначально бесформенно, он оставляет его бесформенным. Отыскать сообразный язык, – да к тому же еще, благо слово любое – идея, – настанет, верю я, время всеобщего языка! Надо быть академиком, видно, помертвее иных ископаемых, чтоб словарь без конца улучшать… Этот новый язык неизбежно станет речью души, обращенной к неизменно чуткой душе, все на свете в себя он впитает – сонмы запахов, звуков, цветов, мысль он с мыслью накрепко свяжет и сумеет ей дать движенье. Поэту тогда придется неустанно определять, сколько там в его время неведомого во всеобщей душе возникает; будет сделать обязан он больше, чем уметь излагать свои мысли, больше, нежели просто оставить подоступней для всех описание пути своего к Прогрессу. Поскольку необычайное обернется нормой, осваиваемой всеми разом, поэту должно быть множителем прогресса. Грядущее это будет материалистическим, как видите сами вы. Наполненные всегда Числами и Гармонией, поэмы такие будут созданы на столетья. В сущности, это была бы в определенной мере греческая Поэзия. У искусства такого вечного будут собственные задачи, потому что поэты – граждане. Поэзия перестанет действие выражать в ритмах; она окажется уже далеко впереди. Грядут такие поэты!.. В ожидании мы потребуем от поэта нового – в сфере идей и форм. Все умельцы решили бы, что они-то способны справиться с требованием таким: нет, это не то!

Нет, не стану я растолковывать – что, да как, да где, да, тем более, почему. Зачем объяснять? Ночь как ночь. И речь моя – с нею. Клич ли в ней, а может, и ключ, плач ли в ней – да не все равно ли? Вам-то что? Пусть встало из боли все, чем жив я. Дыханьем лет, с кровью давшихся мне когда-то, переполнена эта книга. Ими, славными, я поддержан – в одиночестве, в тишине. Здесь, в глуши моей, – осень. Странно, что, как прежде, я сросся с нею. И не странно вовсе. Привычно. И в диковину все же. С ней – связи тайные. Нити. Ноты, по которым сыграют что-то небывалое – там, в грядущем. Но когда? В свой час. Поздний час. Осень с памятью чай привыкли пить со мною. Сидим в затворе – и чаевничаем. Земное дружит издавна и с небесным. Запредельное – тут как тут. Зазеркальное – тоже рядом. Что – за словом? И что – за взглядом? Что за свет – за осенним ладом? Где-то верят – и, может, ждут. У тебя что ни сон – то с явью. У тебя что ни шаг – то с правью. Век – в сраженьях бессчетных с навью. Внук Стрибожий глядит в окно. Ты Сварожич – и, солнце славя, говорить ты сегодня вправе о таком, что в крови и нраве – и с душой твоей заодно.

Потому-то Рембо говорит: – Открытия неведомого требуют новых форм.

Сентябрь девяносто девятого.

Коктебельская мистика.

Встретил я под Киловой горкой давнего своего знакомого. Мы купались с Ишкой. Знакомый окликнул меня. Подошел я к нему. Рассказал мне он следующее.

Недавно, буквально на днях, старые коктебельцы ему говорили, что были они в Тихой бухте. И видели: гуляет по берегу Волошин, ходит вдоль прибоя в белой своей одежде. Сосредоточен, задумчив, светел. Потом к могиле своей, вверх по горе, пошел. Видели его уже несколько человек.

Я нисколько не удивился, выслушав это. Волошина часто видят в Коктебеле. Видят – во дворе его дома, в самом доме. Об этом не раз мне рассказывали.

Да и сам я постоянно ощущаю его присутствие здесь.

Я писал в этой книге, что Волошин – жив.

Да, он – жив. Жив и дух Коктебеля.

Когда-то, еще в пору перестройки, в восемьдесят седьмом году, работая редактором в издательстве, я готовил большую книгу Волошина. Как мечтал я, чтобы она, очень вовремя, как я чувствовал, кстати, в нужный момент, со своей духовностью, благородством и светом, вышла!.. Мне уже приходилось рассказывать об этом.

Сам собой отыскался в бумажных моих завалах журнал «В мире книг». В нем моя публикация стихов Волошина и репродукции его акварелей, предваряемые небольшой моей статьей. Напечатано все это под рубрикой «Анонс». Я был хорошим редактором и стремился к тому, чтобы заинтересовать читателей готовящейся к изданию книгой. Вспоминаю, что подобную публикацию волошинских стихов, со вступительной статьей, сделал я в тот же отрезок перестроечного времени, в газете «Книжное обозрение». Но ее нет под рукой у меня. А журнал – есть. Моя статья была больше по объему, но ее редакция сократила. И назвали ее в журнале – «Возвращение „коктебельского отшельника“».

Прочитал я статью. Разумеется, никакое это не исследование, и не эссе, а просто – некий текст, предваряющий волошинскую публикацию, настраивающий читателей на восприятие стихов Волошина, текст, можно сказать, камертонный, определяющий дальнейшее звучание, всю ту музыку, что была в готовящейся волошинской книге.

В музыке этой – слышен был голос «коктебельского отшельника»:

– …Умный подход к современности весьма труден и очень редок. Необходимо осознание совершающегося. Нет ничего более трудного, как найти слова, формулирующие современность. Я могу быть только глубоко благодарен судьбе, которая удостоила меня жить, мыслить и писать в эти времена, нами переживаемые.

Помню, что готовил еще к публикации волошинскую поэму «Протопоп Аввакум» – только вот где? В конце концов, это и не столь важно. Куда важнее тот факт, что я всерьез тогда занимался Волошиным. Приятели мои даже выдали мне, для работы, имевшийся у них заграничный двухтомник Волошина, и я его изучал.

Я вспоминал Марию Степановну, вдову поэта, и прежние наши беседы с нею. И всеми силами души стремился к тому, чтобы возвращение «коктебельского отшельника» состоялось.

Все это так. Да только получилось, как могу я судить, за все прошедшие годы, когда перестройка сменилась как бы временем, а с ним началась в стране вывороченная, изнаночная неразбериха, смута и хаос, что возвращение Волошина получилось, увы, лишь частичным. До сих пор его собрание сочинений так и не издано. И дом его неуклонно разрушается. И многое, слишком уж многое изменилось в его Коктебеле, где все еще, несмотря на бредовые новшества, жив коктебельский дух.

Вот и ходит Волошин по берегу.

Вот и ходит по двору своему, по дому.

Все он видит – и все понимает.

И я, который обязан Волошину тем, что поселился здесь, в Коктебеле, сам стал таким же, как и он когда-то, отшельником, затворником, и все работаю и работаю здесь, вдалеке от безумия нынешнего междувременья, – и все вижу, и все стараюсь понять.

И не только понять, но и выразить это в слове.

Тридцатое сентября.

Вера, Надежда, Любовь и София.

Скифия, скиния, почва, стихия.

Одиннадцатое октября.

Между пятью и шестью часами, к вечеру – видел – радуга в небе, одним концом – из облака – уходящая в море.

Днем на море – стая дельфинов, недалеко от берега. Вода в море чистая, еще теплая. Солнце светило.