Суворов - Олег Николаевич Михайлов

не посмел бы двинуться со своею дивизиею на поражение Корсакова и Готце!

Русский фельдмаршал прервал свою речь, закрыл глаза и снова задумался. По-видимому, он давал время генералам вникнуть в смысл сказанного. Все были взволнованы. Багратион чувствовал, как кипела в нем кровь и сердце, казалось, хотело вылететь из груди. Никто, однако, не промолвил ни слова. Все ожидали речи полководца, коварством поставленного в гибельное положение.

Суворов продолжал:

—      Теперь идти нам вперед, в Швиц, невозможно. У Массена свыше шестидесяти тысяч, а у нас нет и полных двадцати. Идти назад — стыд! Это значило бы отступать, а русские и я никогда не отступали! Мы окружены горами. У нас осталось мало сухарей на пищу, а менее того боевых артиллерийских зарядов и патронов. Перед вами враг сильный, возгордившийся победою... Победою, устроенной коварной изменой! Со времен дела при Пруте при государе императоре Петре Великом русские войска никогда не были в таком гибелью грозящем положении, как мы теперь. Никогда! Повсюду были победы над врагами, и слава России с лишком восемьдесят лет сияла на ее воинственных знаменах и неслась гулом от востока до запада. И был страх врагам России, и защита, и верная помощь ее союзникам... Но Петру Великому изменил мелкий человек, ничтожный владетель маленькой земли, зависимый от сильного властелина... А императору Павлу Петровичу изменил кто же? Верный союзник России — кабинет великой, могучей Австрии, или, что все равно, правитель ее, министр Тугут с его гофкригсратом! Нет, это уже не измена, а явное предательство, чистое, без глупостей, разумное, рассчитанное предательство русских, столько крови своей проливших за спасение Австрии.

Суворов оглядел своих генералов:

—      Помощи теперь нам ожидать не от кого. Одна надежа на Бога, другая — на величайшую храбрость и на высочайшее самоотвержение войск, вами предводимых. Это одно остается нам. Нам предстоят труды, величайшие в мире: мы на краю пропасти!..

Он умолк, снова прикрыл глаза и воскликнул:

—      Но мы русские! Спасите, спасите честь и достояние России и ее самодержца! — С этим последним возгласом старый фельдмаршал стал на колени.

«Мы, сказать прямо, остолбенели, — вспоминал Багратион, — и все невольно двинулись поднять старца героя... Но Константин Павлович первым быстро поднял его, обнимал, целовал его плеча и руки, и слезы из глаз его лились. У Александра Васильевича слезы падали крупными каплями. О, я не забуду до смерти этой минуты! У меня происходило необычайное, никогда не бывавшее волнение в крови. Меня трясла от темени до ножных ногтей какая-то могучая сила. Я был в незнакомом мне положении, в состоянии восторженном, в таком, что, если бы явилась тьма- тьмущая врагов или тартар с подземными духами предстал предо мною, — я готов бы был с ними сразиться... То же было и со всеми тут находившимися. Все мы будто невольно обратили глаза свои на Вилима Христофоровича Дерфельдена, и наш взгляд ясно ему сказал: говори же ты, благороднейший, храбрый старец, говори за всех нас!»

И старший после Суворова Дерфельден начал:

—      Отец наш Александр Васильевич! Мы видим и теперь знаем, что нам предстоит. Но ведь и ты знаешь нас, ратников, преданных тебе душою, безотчетно любящих тебя. Верь нам! Клянемся тебе перед Богом за себя и за всех! Что бы ни встретилось, в нас ты, отец, не увидишь ни гнусной, незнакомой русскому трусости, ни ропота. Пусть сто вражьих тысяч станут перед нами, пусть горы эти втрое, вдесятеро представят нам препон, — мы будем победителями и того и другого. Все перенесем и не посрамим русского оружия! А если падем, то умрем со славою!.. Веди нас куда думаешь, делай, что знаешь: мы твои, отец! Мы русские!

—      Клянемся в том пред всесильным Богом! — воскликнули все вдруг.

Суворов слушал речь Дерфельдена с закрытыми глазами, поникнув головою, а после слова «клянемся» поднял ее и, открыв заблестевшие глаза, начал отрывисто говорить:

—      Надеюсь! Рад!.. Помилуй Бог, мы русские! Благодарю, спасибо! Разобьем врага! И победа над ним и победа над коварством будет! Победа!

Он подошел к столу, на котором разложена была карта Швейцарии, и стал указывать по ней:

—      Тут, здесь и здесь французы. Мы их разобьем и пойдем из Швица на Гларис. Пишите! Ауфенберг с бригадою австрийцев идет сегодня по дороге к Гларису. На пути выгоняет врага из ущелья гор при озере Кленталь, если сможет, занимает Гларис. Дерется храбро, отступа для него нет, бьет врага по-русски! Князь Петр со своими выступает завтра, дает пособие Ауфенбергу, заменяет его и гонит врага за Гларис. Пункт в Гларисе! За князем Багратионом идет Вилим Христофорович — и я с ним. Корпус Розенберга остается здесь. К нему в помощь полк Фёрстера. Неприятель будет атаковать? Разбить его! Непременно разбить и гнать до Швица — не далее! Все вьюки, все тягости Розенберг отправит за нами под прикрытием. А затем и корпус пойдет. Тяжко раненных везти не на чем: собрать всех, оставить здесь с пропитанием. При них нужная прислуга и лекаря. Оставить и офицера, знающего по-французски. Он смотрит за ранеными, как отец за детьми. Дать ему денег на первое содержание. Позовите Фукса. — Фукс явился. — Написать Массена о том, что наши тяжко раненные остаются и поручаются по человечеству покровительству французского правительства. Михайло, — обратился Суворов к Милорадовичу, — ты впереди, лицом к врагу! Максим, — сказал он Ребиндеру, — тебе слава... Все, все вы русские! Не давать врагу верха! Бить и гнать его по-прежнему! С Богом! Идите и делайте все во славу России!

«Мы вышли от Александра Васильевича, — вспоминал далее Багратион, — с восторженным чувством, с самоотвержением, с силою воли и духа: победить или умереть, но умереть со славою — закрыть знамена наших полков телами нашими. И сделали по совести, по духу, как русские... Сделали все, что только было в нашей высшей силе: враг был повсюду бит, и путь наш чрез непроходимые до того, высочайшие, снегом покрытые горы нами пройден. Мы прошли их, не имея и вполовину насущного хлеба, не видев ни жилья, ни народа, и все преодолели, и победили природу и врага, поддержанного коварством союзного кабинета, искренним другом нам называвшегося. Мы перенесли и холод-чичер, и голод. У нас до местечка Кур не было ни прута лесу, не только для обогревания в это дождливое осеннее время, но даже и для того, чтобы согреть чайник. Грязь со снегом была нашей постелью, а покровом — небо, сыпавшее на нас снег и дождь.