Лис - Михаил Ефимович Нисенбаум

рубашке и обтягивающих брючках из ненатуральной змеиной кожи. Она произвела эффектный жест, каким завершают танец эстрадные дивы.

– Ты помнишь чудное мгновенье, перед тобой явилась я! – произнесла она; в реплике не было вопроса, только победная утвердительность.

– Мы уж думали, тебя в водосток смыло, – проворчала бабушка.

– Я оседлала волну, – сообщила внучка, гладя Фунта, явившегося с очередным приветствием. – А чего вы в прихожей толпитесь? Страшно?

Она негромко засмеялась – как он любил этот воркующий смех! – и стало немного легче. В светлой – слишком светлой! – кухне за столом сидели Лиины родители и Поля, младшая дочь, которых Тагерт видел на десятках снимков. Едва он вошел в кухню, сидевшие застыли в принужденной приветливости, точно за секунду до щелчка фотокамеры.

– Мама, папа, Лина, это Сережа, – начала Лия. – Он преподавал мне латынь.

Тагерт покраснел.

– Сережа, это Герман Яковлевич, мой папа, это Екатерина Валентиновна, моя мама, а это Полина, наш домашний любимец.

– Чего это я любимец? – возмутилась Лина, крепкая девочка лет двенадцати. – Может, это ты любимец?

– Верно, меня все обожают, – снисходительно согласилась Лия.

– Хватит препираться, лучше помогите накрыть на стол, – сказала Екатерина Валентиновна куда менее нежно, чем когда называла кошку сволочью.

Тагерта усадили за стол. Разговор, впрочем, вела, главным образом, бабушка, и если бы не ее голос, на кухне воцарилась бы тишина. Она вспоминала смешной случай из жизни Лии и Лины или историю про первое появление Фунта с явным намерением вовлечь в разговор Лииных родителей. Екатерина Валентиновна, миниатюрная брюнетка со строгими чертами восточного лица, изредка вставляла короткие замечания, касающиеся то бабушкиных рассказов, то посуды, которую дочери доставали с полок и из шкафа.

Герман Яковлевич, невысокий мужчина с лицом невыспавшегося вельможи, не только молчал, но и избегал смотреть на гостя, точно этот взгляд мог бы обременить его ненужными и даже обидными обязательствами. Тагерт легко представлял, как Герман Яковлевич направляет армию на войну, диктует указ о введении налога на усы или, положим, отправляет на казнь нерадивого гражданина, к примеру самого же Тагерта.

– Лия, Линочка, чего вы столько тарелок выставили? – удивилась Галина Савельевна. – У вас инвентаризация? Нас тут всего – раз-два-три… шесть человек.

Сергей Генрихович отметил, что его посчитали вместе с членами семьи и благодарно посмотрел на бабушку.

– Сейчас придут Баркины, – проговорил Чеграш-отец.

– Да ну? Вот так новость, – отвечала бабушка, пытаясь не показывать растерянности: очевидно, приглашение Баркиных стало для нее сюрпризом.

Выходило, что вечер посвящен вовсе не знакомству с Тагертом. Прием гостей, званый ужин, где Лиин жених всего лишь один из гостей. С одной стороны, проглядывало явное вероломство родителей. С другой – так гораздо проще. Тагерт ощутил горьковатую легкость: вот и хорошо, ну и пожалуйста. Не то разговор неизбежно превратился бы в опрос с неловкими паузами, полуудачными шутками, со всеми прелестями жанра «знакомство с родителями».

Через минуту затрезвонили в дверь, залаял Фунт, на сей раз все поднялись из-за стола и направились в прихожую встречать гостей. Посреди компактной толпы Чеграшей явилась супружеская пара: маленькая аккуратная женщина с добрым немолодым лицом и ее муж – великан с разлохмаченной русой шевелюрой и бородой, в черном артистическом беретике, державший на весу зачехленную гитару и матерчатую сумку. По красному лицу, по беретику, почему-то и по сумке тоже было видно, что Баркин – художник. В прихожей сделалось тесно, громко, весело. Не настолько тяжелы эти родители, если позволяют себе дружить с таким вот Баркиным, подумал Тагерт, стоявший в прихожей позади всех.

За столом гулял разноголосый шум, в котором тон задавали бабушка и Толя Баркин, говоривший точно со сцены. Баркин и впрямь оказался художником, а у Людмилы, его супруги, была небольшая мастерская по ремонту и пошиву постельного белья. Эксклюзивного, добавлял Толя и со значением поднимал великанский красный палец. Люда улыбалась так же скромно, как разговаривала и ела. От нее пахло вечерними духами, театром, музыкой на летней террасе. От художника пахло чесноком и пиджаком, какой носят бессменно. Такой запах бывает у стариков, ведущих здоровый образ жизни, почитающих народную медицину и не имеющих в виду производить впечатление на кого бы то ни было. Говорил он немного невпопад, но так празднично, весело и громко, что логика бы здесь только помешала.

– Толя, – спрашивала бабушка, – а ты помнишь, как Фунтик в первый раз тебя встретил? Он такое, не к столу будь сказано, озеро напрудил…

– На выставку, – басил Баркин, – все силы на выставку. А когда – как бог даст и рак на горе свистнет.

Тагерт, сидевший рядом, пришелся Баркину по душе, и тот следил, чтобы у латиниста были полны бокал и тарелка. Особенно бокал. После двух тостов – за гостеприимных хозяев и за королеву, Галину Савельевну, Тагерт почувствовал себя свободно и участвовал в общем разговоре блеском глаз и понимающими усмешками. Лия, когда ей удавалось сесть, спешно, но не особенно скрываясь, гладила его по руке. Эти жесты безо всяких сговоров и условий как бы узаконивали пару в глазах остальных.

Гитара стряхнула с себя черный чехол, Толя попробовал струны, и хотя гитара не строила, загрустил глазами, вздохнул и запел. Каждая новая песня начиналась по просьбе, даже по мольбе бабушки или Екатерины Валентиновны. Впрочем, долго Толю Баркина уговаривать не приходилось. Взгляд его наполнялся нежной благодарностью – хорошо, что не забыли такую песню! – он трогал колки и брал первые, пробные аккорды. Играл он неумело, но уверенно, пел громко, звук выходил гулкий, точно племенной бык мычал в карстовой пещере. Но при всей безыскусности Толино пение наполняло кухню жизнью, минувшей и настоящей, точно на время звучания песни наступала какая-то другая весна, в которой оказывались молоды не только Лиины родители, но и бабушка, Галина Савельевна. В бокалах готически искрились хмельные рубины, за столом улыбались, и без всяких объяснений и переговоров ткалось согласие, сближающее пирующих в благодарном дружелюбии.

Потом Лия и Лина выхватили Тагерта из-за стола и повели в свою комнату показывать Лиин школьный дневник, а также Полинину коллекцию наклеек «Спайс герлз». Несмотря на то что Лия числила себя во взрослых, они с младшей сестрой спали в одной комнате на одинаковых кроватях, застеленных одинаковыми покрывалами, пошитыми, вероятно, в мастерской Люды Баркиной. На подоконнике, на полках книжного шкафа, даже на полу восседали игрушки: зеленый осьминог с печальными итальянскими глазами, маленькая горилла с черным кожаным животом, короткошеий жираф и несколько кукол, удивленно уставившихся в пустоту перед собой. Игрушки в комнате невесты поразили Тагерта. Он словно чудом успел заглянуть в дни недавнего и не вполне завершившегося детства возлюбленной.

– Сережа, скажите, Лия хорошо у вас училась? – спросила младшая сестра, хитро глядя на старшую.

Изящным движением Лия дотянулась до игрушечного жирафа и запустила им в Лину:

– Конечно, в герлфрендс к Сергею Генриховичу огромный конкурс, плохих