След крови - Стивен Эриксон

О чем это я? Ах да, мы стояли рядом, и глаза Пурси были устремлены на меня, словно два лука с вложенными в них стрелами; мои же собственные метались, будто два зайца в свете фонаря.

– Как же в таком случае, – спросила Пурси Лоскуток, пригвождая меня взглядом, – ты намереваешься меня спасти, благородный господин? Как и все прочие, в жарких объятиях и забытьи пресыщенных желаний? Ты хоть имеешь понятие, сколько у меня было мужчин? Не говоря уже о женщинах? И каждый раз, стоит объявиться новому кандидату, что я вижу в его преисполненных страстью глазах? – Она медленно покачала головой. – Прямо-таки написанную на лице уверенность, что он способен на нечто такое, чего до него не мог никто. И что я наблюдаю потом?

– Рискну предположить – жалкий крах столь бесстыдного высокомерия?

– Да. Но здесь и сейчас я смотрю в твои глаза, и что же я вижу?

– Если честно, госпожа, понятия не имею.

– В самом деле?

– В самом деле.

– Я тебе не верю.

Понимаете? В руке у нее лом, сундук полон сокровищ (моих, а не ее, выражаясь фигурально. К буквальному толкованию мы перейдем чуть позже), а замок воистину выглядит хлипким. И что же я вижу в ее глазах? Уверенность, что ни у кого, кроме нее одной, нет в руках инструмента (не спрашивайте какого), который способен вскрыть таинственную шкатулку, полную сказочных откровений обо мне настоящем.

Да благословят ее боги.

Поняли ли вы наконец мой страх? В смысле – «и это все»? И что, собственно, «все»? Не знаю. Спросите у моих жен. Они давно раскрыли всю мою подноготную, к вечному своему разочарованию, о чем постоянно мне напоминают, чтобы я по глупости не впал в бессмысленные грезы (вроде того, есть ли на свете женщина, которая все еще считает меня загадочным? Я должен ее отыскать! Такие вот грезы). Как говорят утомленные жизнью старые философы, за стеной сада аромат всегда слаще. Вот только как через нее перебраться?

Что за циничная тирада! Уверяю вас, я вовсе не таков. Внутри меня и в самом деле скрыта тайная шкатулка… не хотите ее поискать?

Мудрая истина состоит в том, что разочарованных жен никогда не бывает слишком много.

В общем, губы Пурси нашли мои. Я что-то упустил? Вряд ли. Молниеносно, как кот набрасывается на мышь, петух – на улитку, а ворон – на кусок мертвечины. И язык ее отправился на поиски сундука с сокровищами. Она ведь мне не верила, помните? Женщины никогда не верят.

Объятый слабостью, которую часто призываю на помощь в нужный момент, я не мог ей противиться.

Была ли она самой прекрасной из всех женщин, с которыми я осознанно делился телесными жидкостями? Воистину. Стану ли я перечислять подробности? Нет. Ради того чтобы защитить ее скромное достоинство, уста мои останутся запечатаны навеки по поводу того, что случилось в ту сладостную ночь.

А впрочем, ладно. Забудьте. Я взял в ладони ее полные груди, как по некоей неизвестной причине поступают мужчины – возможно, совершая таким образом некий измерительный процесс, подобный взвешиванию на весах, с целью определить эстетическую ценность… но не будем углубляться в терминологию. С грацией (и мышечной силой) танцовщицы она закинула мясистую ногу на мое левое бедро, потерлась своим холмиком о мою промежность ритмичными круговыми движениями, от которых у меня отлетели пуговицы на воротнике и полопались швы в прочих местах. Проявив непотребное упорство, Пурси каким-то образом ухитрилась обвить ногой мои ягодицы (ягодицы – до чего же дурацкое слово!), и ее упругая голень появилась справа от меня, изогнувшись (возможно ли вообще такое?) и зацепившись за мое бедро. И словно этого было мало: венчавшая ту же ногу ступня внезапно нырнула мне под штаны, ухватив встающего на дыбы червя моей слабости между большим пальцем и остальными.

К тому времени Пурси уже сомкнула руку вокруг мешочка и катала туда-сюда шары, а палец другой руки входил в прежде не исследованные области сексуальной чувственности в той самой сомнительной расщелине, которой вынужденно обладают люди обоего пола.

И каковы же были мои мысли на данном этапе процесса? Представьте, если сумеете, выражение лица новорожденного младенца, безгранично ошеломленное и лишенное проблесков разума, с бессмысленной улыбкой во весь рот и блуждающим взглядом широко раскрытых глаз, вбирающим в себя каждую частичку непостижимого чуда, каковым для него является окружающий мир. Если вы растили своих детей или вынуждены были заботиться о чужих, подобное должно быть вам прекрасно знакомо. Именно в таком состоянии пребывал мой орган мышления, не способный ни на что реагировать, в то время как моя одежда чудесным образом слетела на землю, и Пурси нежным, будто надушенный шелк, движением оседлала меня, но тут же вдруг отпрянула, со змеиной грацией выпрямилась и отступила на шаг:

– Остальное получишь, когда выплатишь долг.

Женщины!

У меня нет слов, даже после стольких десятилетий. Нет слов. Простите.

Несмотря на все наше самомнение, мы в конечном счете беспомощные существа. Мы хватаемся за все, до чего сумели дотянуться, а потом с тоской жаждем того, до чего добраться не получается. Как можно в таком состоянии надеяться на искупление? Доковыляв до своего спального места, я спал в ту ночь урывками и проснулся перед самым рассветом, когда вернулся Стек Маринд на своей усталой лошади, через круп которой было перекинуто связанное тело Красавчика Гума.

Испытав лишь мимолетное любопытство по поводу отсутствия Свиты, я вновь провалился в сон, покинув этот унылый мир, и спал до тех пор, пока не взошло солнце, возвестив о наступлении двадцать пятого дня пути по Дороге Треснутого Горшка.

Повествование о двадцать пятом дне

Мрачно присев у погасшего костра, Стек Маринд поведал нам свою историю, пока мы обгладывали то, что осталось от Калапа Роуда. Солнце едва поднялось над восточными холмами, но уже стояла страшная жара. В пыльном воздухе кружили ошалевшие от зноя насекомые. Лица паломников были грязными и измученными; лишь мулы оставались безразличными ко всему и безмятежно бродили невинные лошади.

Проводник явно не находил себе места. Крошка, Мошка и Блоха сгорбились, будто горные обезьяны, над остатками еще не успевшего испортиться мяса. Услада сплетала стебли травы в маленькие петли. Господин Муст суетился возле экипажа, то и дело почесывая зад, прежде чем добавить листьев в котелок с чаем и помешать его содержимое. Апто Канавалиан съежился под потрепанным одеялом, будто пытаясь защититься от убийственных взглядов Борза Нервена. Пурси Лоскуток прихлебывала из своей дымящейся кружки, а из канавы, в которой лежала Пустелла, виднелись рука и нога.

Тульгорд Виз расхаживал туда-сюда, поглаживая рукоять меча, как это свойственно рыцарям.

Арпо Снисход, увы, все так же не шевелился, лежа ничком, и ничего хорошего это не предвещало.

Что касается Красавчика Гума, то, судя по его измятой одежде и копне когда-то золотистых волос, походившей теперь на выплюнутый драконом комок шерсти, он пребывал на грани безумия, каковое может постичь знаменитость, которую никто не желает больше знать. Раздавленный нашим презрением, он сидел, опустив голову и спрятав руки, и больше смахивал на придорожный камень. Над его забрызганными темными пятнами сапогами роились мухи.