Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго - Андре Моруа

Война поставила острый вопрос перед совестью Гюго. Если бы Империя победила, это означало бы упрочение власти узурпатора, захватившего ее 2 декабря. Если потерпит поражение Империя, это будет унижением Франции. Должен ли он вступить в Национальную гвардию и погибнуть за Францию, забыв об Империи? С помощью Жюльетты он уложил и затянул ремнем свой чемодан. Во всяком случае, надо ехать в Брюссель. 9 августа стало ясно, что война приведет к катастрофе: одно за другим проиграны три сражения. Записная книжка Виктора Гюго, 9 августа 1870 года: «Я сложу все свои рукописи в три чемодана и буду готов поступить согласно своему долгу и тому, что покажут события».

Пятнадцатого августа он сел на пароход с Жюльеттой, Шарлем, Алисой, с детьми, с кормилицей Жанны и тремя служанками (Сюзанной, Мариэттой и Филоменой). Жорж называл Виктора Гюго не дедушкой, не дедулей, а папапа. Восемнадцатого августа вся семья уже была на площади Баррикад: «Я опять живу привычной жизнью. Принимаю холодную ванну. Работаю до завтрака… Когда Шарль садился за стол, я положил на его тарелку сверток с золотыми монетами на тысячу франков и записку: „Милый Шарль, прошу тебя позволить мне заплатить за проезд маленькой Жанны. Папапа, 18 августа 1870 года“».

Девятнадцатого августа он пошел в канцелярию французского посольства, чтобы получить визу на въезд во Францию. Поверенному в делах посольства, Антуану де Лабуле, он сказал, что возвращается во Францию, чтобы исполнить свой гражданский долг, но что он не признает Империи. «Во Франции я хочу быть только еще одним национальным гвардейцем». Записная книжка Виктора Гюго, 19 августа 1870 года: «Он был очень любезен и сказал мне: „Прежде всего я приветствую величайшего поэта нашего века“. Он просил меня подождать до вечера и обещал прислать мне паспорта на дом…»

Луи Кох, племянник Жюльетты Друэ, отправился в Париж: договорились, что он повидается с Мерисом, с Вакери, с остальными друзьями, и, если Виктору Гюго следует вернуться, он телеграфирует горничной Филомене: «Привезите детей». Брюссельские газеты уже объявили, что Гюго хочет вступить в Национальную гвардию, и называли его «Отец-новобранец».

Третьего сентября император капитулировал, а 4 сентября была провозглашена Республика. Из Парижа пришла телеграмма: «Немедленно привезите детей». Пятого сентября Виктор Гюго у окошечка вокзальной кассы в Брюсселе произнес дрожащим от волнения голосом: «Один билет до Парижа». На нем была мягкая фетровая шляпа, на ремне через плечо висела кожаная сумка. Он посмотрел на часы – это был час, когда кончилось его изгнание, – и, очень бледный, сказал Жюлю Кларети, сопровождавшему его молодому писателю: «Девятнадцать лет я ждал этой минуты». В его купе сели Шарль и Алиса Гюго, Антонен Пруст, Жюль Кларети и Жюльетта Друэ. В Ландреси они увидели на путях первых французских солдат отступающих частей, изнуренных, упавших духом. На них были синие шинели и красные штаны. Гюго, со слезами на глазах, крикнул им: «Да здравствует Франция! Да здравствует французская армия!» Они едва взглянули, с безразличным видом, на этого плачущего старика с белой бородой. «О, увидеть их снова, и в таком положении, – сказал он, – увидеть солдат моей родины побежденными!»

Сын генерала Гюго знал такие времена, когда при звуке дорогого ему имени «Франция» иностранцы дрожали. У него была неясная надежда еще стать свидетелем эпического подъема и даже вызвать его. Разве он не предсказал все это? Разве не был он последним бастионом свободы? Кто мог лучше руководить молодой Республикой, чем старец, который вот уже девятнадцать лет никогда не ошибался? Ярко светила луна, и в окна вагона видны были равнины Франции. Гюго плакал. Поезд прибыл в девять часов тридцать минут. Его ожидала огромная толпа. Неописуемый прием.

Дочь Теофиля Готье, Жюдит Готье, тоже пришла его встретить. Под руку с этой красавицей он вошел в маленькое кафе напротив вокзала. Там она, протянув ногу, загородила путь «восторженной толпе». Гюго говорил с ней «с очаровательной любезностью», потом пришел Поль Мерис и сказал, что Гюго должен произнести речь перед народом. Открыли окно. Изгнаннику пришлось говорить четыре раза: сначала с балкона второго этажа, потом из своего экипажа. Раздавались крики: «Да здравствует Виктор Гюго!» – декламировали стихи из «Возмездия». Толпа хотела вести его в ратушу. Он крикнул:

– Нет, граждане! Я приехал не для того, чтобы пошатнуть временное правительство Республики, а для того, чтобы поддержать его.

Кричали также: «Да здравствует маленький Жорж!» Добравшись до авеню Фрошо, к Полю Мерису, где Гюго остановился, он сказал народу:

– Один этот час вознаградил меня за двадцать лет изгнания!

Ночью разразилась сильнейшая гроза, сверкала молния, гремел гром. Само небо было соучастником встречи.

Возвращение в свою страну после длительного изгнания – событие страшное и отрадное. Отрадное потому, что вновь видишь тех людей и те места, о которых мечтал, тоскуя по родине долгие годы. «Французская земля, как ты светла, как сердцу ты мила!» – шептал Гюго на Гернси. Увидеть родную землю и горячо любимый Париж – да, это счастье. Но и мученье – ведь узнаешь, что все изменилось (О где тот камелек, подле которого я грелся?); обнаруживаешь, что из тех, кого ты знал, больше мертвых, чем живых, и как горько чувствовать себя чужим среди множества новых лиц; а главное, нужно было спуститься с Олимпа изгнания, где ты обитал, исполненный возвышенных идей, и смешаться с мятежной уличной толпой, с ярмаркой на площади.