Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

так же как и работы русских авангардистов, доставались дяде Жоре почти задаром. Показывая мне полуметровый шедевр Поповой, дядя Жора рассказывает его историю. “Прихожу я к родственнице Любочки Поповой в надежде приобрести какую-нибудь работу ушедшей художницы. «Есть у меня одна Любина работа, сделанная на фанере», – говорит родственница и ведёт меня на кухню показать картину, которой заколочено окно. Цена за неё – новое стекло. Я поставил новое стекло и подарил ей торт”. (Одна из работ Поповой впоследствии была продана на “Сотбис” за три с половиной миллиона долларов.)

Роль Костаки в сохранении творчества русского авангарда громадна! А неоценимая заслуга Нины Стивенс в том, что она открыла западному миру художников-нонконформистов, организовав в шестидесятые годы первую выставку советского независимого искусства в Америке.

Нина Стивенс прекрасно понимала, что картины московских леваков, собираемые ею, навряд ли достигнут высоких цен русского авангарда. Но не деньги представляли для нее главную цель в коллекционировании работ мастеров андеграунда. Нина Андреевна становится в столичной интеллектуальной среде фигурой, вызывающей восторг и поклонение, волшебницей – вершительницей судеб, покровительницей гонимых и непризнанных, помогающей выживать выбравшим в искусстве нелёгкую судьбу и нелёгкий путь. Хотя завоевание столь почётного места больших денег Нине Стивенс не стоило, заподозрить её в корыстолюбии было нельзя. Работы Немухина, Плавинского, Рабина, Мастерковой стоили недорого. Сто долларов в те годы для советского человека были большой суммой, и поэтому опекаемые Ниной Стивенс художники пельменями не питались, и деньги, получаемые от американки, были не рваные, а хрустели и приятно пахли.

В легендарном салоне мадам Стивенс мне пришлось побывать лишь однажды, но это посещение вписало ещё одну забавную страницу в мою российскую жизнь.

Дело было так. Господин Михаил Хершкович-Макаренко, сочетавший в своём лице Хлестакова с Бендером и разозливший Союз официальных художников выставками неугодных им авангардистов и леваков, был арестован, судим, приговорён к восьми годам заключения и отбывал свой срок во Владимирском централе – тюрьме для особо опасных преступников, сооружённой в конце восемнадцатого столетия. Каким-то непонятным образом я получил от него письмо, в котором он сообщал, что перед арестом он привёз в особняк Стивенсов всю свою коллекцию картин и графических работ, среди которых было большое полотно Павла Филонова, работы Гончаровой и Ларионова, Лисицкого и даже холст Николая Пиросманашвили. И он просит меня забрать их у Нины Стивенс и хранить их до его выхода из тюрьмы.

Вот с этим-то письмом, прихватив с собой своего друга художника Олега Лягачева, я в один из московских вечеров вступил во владения Нины Стивенс. Узнав, что я привёз письмо, касающееся переданных ей на хранение картин из коллекции Хершковича-Макаренко, она повела нас с Олегом на кухню, расположенную в подвальном помещении. Кафель, хрусталь, немыслимая печь, старинный дубовый стол с дубовыми стульями…

“Ну, я сейчас напою вас чайком с бисквитами и ознакомлюсь с тем, что написал мне наш бедный арестант”, – проворковала мадам Стивенс и, поколдовав у плиты, ускакала на тощих ногах по лестнице наверх, прихватив с собой письмо.

Мы с Олегом сидим молча, разглядывая непривычную для нас атмосферу. В шкафах виднеются ряды бутылок с заграничными этикетками: гавайский ром, шотландский виски, джин, французские вина вперемежку с бутылками “Столичной”, между шкафами – русские иконы каких-то великомучеников.

Мы шепотом обсуждаем увиденное и неожиданно слышим тихий шум, похожий на шипенье, исходящий из небольшого никелированного ящичка, стоящего на столе рядом с нами. Пару минут назад у него возилась американка. Мы переглядываемся, прислушиваясь к странному шуму, издаваемому сверкающим ящиком. И мгновенно нам с Олегом становится всё ясно: стальной ящик – это замаскированный западный магнитофон, который американка включила перед тем, как оставить нас, чтобы узнать, о чём мы без неё говорим на кухне. Мы самодовольно улыбаемся и понимающе глядим друг на друга. “Нашла простачков!.. Нас голыми руками не возьмёшь”, – проносятся в наших головах веселящие нас мысли. Мы молчим, со снисходительной улыбкой слушая шуршащую плёнку. “Аппаратура-то американская малость устаревшая”, – пишет мне на салфетке Олег. Я киваю, и в этот момент из магнитофона с шумом вылетают три обжаренных куска белого хлеба и падают на стол, за которым мы сидим, в изумлении открыв рты.

“А вот и тосты поджарились! – раздаётся бодрый голос Нины Стивенс, спустившейся по лестнице. – Сейчас чашку чая и тосты с икоркой”, – ласково говорит она, наливая нам густой чай из фарфорового чайника. И пока мы пьём чай, жуя роскошные тосты, густо намазанные чёрной икрой, она сообщает, что вся коллекция картин Хершковича-Макаренко давно уже находится в Америке, но, разумеется, когда её владелец выйдет на свободу, она привезёт картины из Америки и ему возвратит. И, поймав мой недоверчивый взгляд, она скороговоркой повторяет: “Верну, верну, конечно, Миша получит их обратно. Просто в Нью-Йорке их хранить надёжнее. А вы ведь тоже художник? Макаренко мне как-то рассказывал, что выставлял ваши работы в своей галерее в Новосибирске. Я бы хотела взглянуть на них”.

В папке, которую я привёз с собой с желанием показать москвичам свои работы, лежали серии моих офортов “Метафизические головы и бюсты”. Быстро пролистав их, Стивенс заявляет: “Очень интересные работы. Думаю, что стоит показать их в Америке. Я постараюсь пристроить их в хорошую галерею и, когда они продадутся, привезу вам деньги. А для начала я даю вам аванс – сто долларов. Согласны?”

Ну кто тут не согласится: выставка за океаном и потом, возможно, будут и какие-то деньги. Сунув мне сто долларов, Нина Андреевна забирает у меня папку с работами и куда-то уносит. А через пару минут приглашает нас с Олегом на коктейль в салон, расположенный на верхнем этаже.

Да, салон Нины Стивенс отличался от салона Клавдии Петровны и размером, и составом публики, непринуждённо беседующей, мешая русскую речь с английской, разгуливающей с бокалами в руках и разглядывающей картины московских художников, развешанные на стенах вперемежку с иконами в тяжёлых серебряных и позолоченных окладах. Нужно было быть воистину неординарной личностью, чтобы суметь собрать вокруг себя столько талантливейших и интересных личностей столицы.

Салон мадам Стивенс, наверное, был первым предшественником послеперестроечных сборищ, названных тусовками, только в отличие от них здесь можно было встретить действительно подлинный цвет интеллектуального и художественного мира Москвы. Создательницу этого рафинированного сообщества, восседавшую в середине зала, окружали непризнанные гении: элегантнейший красавец Владимир Немухин, похожий на Степана Разина недавно вышедший из очередного запоя непревзойдённый мастер фактурной живописи Дима Плавинский, молчаливая, очаровывающая осенней красотой Лидия Мастеркова, творящая абстрактные коллажи, сочетающие масляную живопись с вклеенными с безупречным вкусом старинными кружевами.

“Неофициальный министр культуры России” Оскар Рабин, творец натюрмортов с почивающей на газете “Правда” селёдкой и полутораметровых копий со