Кронштадт - Евгений Львович Войскунский

Вот я запомнил: в тридцать девятом, в ноябре, попалась мне в одном нашем журнале статья. Отмечалась двадцать пятая годовщина потопления «Эмдена». Помнишь? Германский рейдер. Его английские корабли настигли в Индийском океане и потопили.

— Ну и что? — недовольно помигал Балыкин.

— В журнале расписывалось, какие молодцы моряки кайзера. Как они храбро дрались против коварных англичан.

— Не знаю. Не читал.

— Но я-то читал! И глазам не верил. Как же можно так? Именно однобоко! Раз у нас с Германией пакт, значит, они хорошие, а англичане плохие?

— Мало ли что напишут, — хмуро сказал Балыкин. — А пакт надо было выполнять. Не мы его разорвали. Неси, Помилуйко, второе.

— Я знаешь что подумал, Николай Иваныч? Если б не пакт, то, может, немцы не доперли бы до Ленинграда, до Сталинграда. При чем тут пакт? А при том, что он ослабил нашу бдительность к фашизму. Или нет? Прикрыл их оперативные планы улыбочкой Риббентропа.

— Вредные мысли, — строго сказал Балыкин. — Советую выбросить из головы. Ясно сказано о причинах временных успехов немецкой армии. Во-первых…

— Да знаю, Николай Иваныч, все пункты знаю. Просто иногда как задумаешься…

— Поменьше задумывайся, Андрей Константиныч.

— Ладно, все. Выбросили из головы. Давайте еще по махонькой. За наш гвардейский корабль!

Козырев был очень оживлен, улыбчив, он то и дело взглядывал на свое божество. А от Нади по темно-коричневой кают-компании, где и днем горел холодноглазый плафон, казалось, распространялось мерцающее сияние. Будто нежный нездешний цветок, случайно перепутав место и сроки цветения, распустился вдруг в железной мастерской.

— Что-то у нас механик не весел, — сказал Козырев. — Не гвардейский какой-то вид.

— Я задумался, не отпустить ли гвардейские усы, — отшутился Иноземцев.

— А что, это идея! Давайте-ка все отпустим усы, а?

— А если у кого не растут? — Слюсарь кивнул на молоденького фельдшера Толстоухова.

— Как это не растут? Издам приказ — в два счета вырастут. — Козырев залпом выпил компот и со стуком поставил стакан. — Кто у нас сегодня службу правит? Галкин? Вот и пусть служит, он молодой, ему вредно пить спирт. Ты, Владимир Семеныч, — взглянул он на Толоконникова, — за меня останешься. Остальных офицеров прошу в девятнадцать ноль-ноль пожаловать к нам с Надей на новоселье.

— Надо ли, командир? — усомнился Балыкин. — Поздравили мы тебя с супругой, и все. Зачем лишние пары разводить?

Надя жарко вспыхнула от слова «супруга». Я — супруга (подумала с внезапным страхом). Как же мне теперь?.. Что-то для солидности надо, а я совсем ничего такого в себе не чувствую… Андрюшу нужно спросить, как мне теперь себя вести…

— Надо, надо, — сказал Козырев. — Сам виноват, Николай Иваныч, дал нам свою квартиру, а флотский закон требует обмыва.

— Нету такого закона. Ну ладно, придем, — неохотно сдался Балыкин. — Только ничего не затевай. Сто грамм на брата, больше ничего.

Балыкинская комната была на третьем этаже дома, соседнего с райисполкомом на улице Ленина.

— Живем на «бархатной» стороне, — сообщил Козырев Наде, когда они поднимались по деревянной лестнице. — Улица раньше называлась Господской, ее западная сторона — «ситцевой», там матросы ходили, а восточная, наша, — «бархатной», она для офицеров была и купцов.

— Все ты знаешь…

— Про Кронштадт — все. Город-то уникальный.

Комната была узкая, вытянутая вдоль улицы, в два окна. Меж окон стоял толстоногий стол, на который краснофлотцы, переносившие вещи, поставили патефон и коробку с грампластинками. На кровать были свалены узлы. Возле ядовито-желтого шкафа с крупным инвентарным номером на боку стояли чемоданы.

Холодно было в комнате, вторую зиму не топленной. Козырев побежал в подвал, где у Балыкина хранились дрова. Дров оказалось мало, дня на два. Завтра придется ему, Козыреву, заняться этой проблемой. Кончились золотые холостые денечки (подумал он мельком), теперь забот не оберешься… кругом проблемы…

Поднявшись в комнату и свалив дрова у печки, он пошел за Надей на кухню. Надя выгребала кочергой из топки плиты золу в подставленный широкий совок.

— Ты моя работящая, — сказал Козырев, отнял у нее кочергу и совок. — Я давно тебя не целовал.

— Андрюша, — шептала она между поцелуями, приоткрывая глаза, — мы замерзнем… ох… если все время… ох… будем целоваться… Хватит, Андрюшенька… Надо дров сюда тоже принести…

— Иду.

Он снова пошел в подвал. Надя вдруг поняла, что не только он над ней, но и она над ним имеет власть. Когда он принес на кухню охапку дров, она проверила свое радостное открытие: отдала несколько распоряжений, которые он беспрекословно выполнил.

Наконец вещи были распакованы, разложены по местам, в комнате жарко топилась печка-голландка, в кухне пылала плита, и над ней попыхивал паром пузатый чайник. Хорошо бы занавесочки на окна (подумала Надя, хозяйски осматривая прибранную комнату). Хорошо бы клеенку на стол. Стол был дрянной — с чернильными разводами на темной столешнице. Ну да ладно.

Пришла Лиза, в овчинном своем кожушке, в новых фетровых бурках.

— Андрей Константинович, — скачала, игриво поводя глазками, — принесла я, принимайте заказ. — Вытащила из сумки две поллитровые бутылки зеленого стекла. — По шестьсот рубликов. Вот вам сдача.

Она сняла платок, скинула кожушок, обтянула темно-вишневое платье, и без того плотно облегавшее статную фигуру, и пошла на кухню помогать Наде. Помощи особой не требовалось — горох Надя уже поставила варить, он ведь долго варится, а больше никакой еды, кроме банки свиной тушенки, не было. Лиза, правда, принесла еще две сушеные селедки. Прежде чем начать их чистить, она обняла племянницу, тихо спросила:

— Ну как, Надюша? Хорошо?

Надя кивнула с улыбкой. У Лизы глаза наполнились слезами.

— Сашенька не дожила, — вздохнула она. — На твое счастье не порадовалась.

Щемящее чувство, возникшее еще утром, когда Надя читала братухинские письма, снова охватило ее. Она заплакала.

— Ну что ты? — гладила ее Лиза по пушистой голове. — Что ты, Надюшенька? Все ведь хорошо… Все хорошо, миленькая…

К вечеру клонился день. Тоненько вызванивали потемневшие стекла от воздушных толчков работавшей где-то на южных фортах артиллерии. Надя вдруг спохватилась: стол накрыть нечем! Мамину льняную скатерть забыла взять из дому! Напрасно отговаривали ее Козырев и Лиза, дескать, и так можно, стол накрыть газетами — чего там. Не хотела Надя ни на газетах, ни, тем более, на ужасных этих чернильных пятнах расставлять угощение.

— А ты упрямая, — сказал Козырев, когда Надя схватила пальто. — Погоди, вместе пойдем.

У него было чувство: ни на минуту Надю в этот день не оставлять. И они пошли вместе на Аммермана и, взявши там льняную скатерть, больше года, со дня Надиного восемнадцатилетия, не бывавшую в употреблении, вернулись домой на Ленинскую.

Белоснежная скатерть, и верно, очень украсила стол. Только поставили графин