Хозяйка Серых земель. Люди и нелюди - Карина Демина

— Они тебе сказали?

— Им вообще до людей дела особо нет… — Себастьян помахал рукой, и Лихо рванулся, да только цепь, натянувшись до предела почти, выдержала. — Дуся, постарайся мыслить разумно. У вас с ним таким нет будущего, во всяком случае, светлого и радостного…

— Поэтому я должна выйти замуж за тебя?

— Это уже вторая часть проблемы… видишь ли, я не знаю, что там сейчас в столице, но предположу, что мой дражайший братец из шкуры вон вылезет, чтобы получить титул…

— Меня титул не волнует.

— А зря.

Он побарабанил пальцами по парапету.

— Дусенька… я понимаю, что не особо внушаю тебе доверие. И что у тебя были причины молчать… если бы я понял все верно, я бы тебя самолично в монастыре запер. Выбрал бы поуютней…

Цепь дрожала натянутой струной.

— Когда ты понял?

Она ведь и сама поняла недавно. Вернее, поняла давно, но отказывалась поверить, спугнуть нечаянное чудо… чудеса ведь хрупки.

— Окончательно… недавно. Когда ты этому остолопу на ухо шептала. — И, свесившись с балкона, Себастьян крикнул: — У меня тоже слух неплохой! А ты, братец, идиот, если позволяешь ей тут задержаться хоть на час!

Евдокия почувствовала, что заливается краской.

— Так вот, возвращаясь к материям обыденным. — Себастьян к волкодлаку повернулся спиной. — Титул тебя не волнует, это я понимаю. Но волнует моего братца… и папашу… и видишь ли, наследственное право — весьма запутанный предмет, там столько всяких прецедентов имеется, что этот вот ребенок может стать большою проблемой.

— Я не собираюсь…

— Люди оценивают других по себе. И ни батюшка мой, чтоб его Хельм побрал, ни братец не поверят, что ты просто так откажешься от титула. Они сделают все, чтобы убрать тебя с дороги.

Цепь звенела. Зверь хрипел… задушится ведь.

— Я не исключаю и физической ликвидации… знаешь, сколько женщин умирает при родах? А доказать, что повитуха подкуплена, почти невозможно…

— И чем мне поможет…

— Свадьба? О, Дусенька, свадьба ничем не поможет, а вот брак — дело иное. Мою жену будет сложнее объявить, скажем, душевнобольной…

— Что?

— Дусенька, поверь, это самое безобидное обвинение из тех, которые могут выдвинуть. Душевнобольная… одержимая… вовсе подменыш. Конечно, назначат экспертизы, однако же эксперты — дело такое… а там и до болезни недолго… или еще какая беда приключится.

Зверь внизу бесновался.

— Тебе, хочешь того или нет, придется воевать за титул. И мне, потому как я меньше всего хочу видеть Велечку князем, так что вполне логично, что мы объединим усилия. Королевич, полагаю, поспособствует со своей стороны…

— Значит, дело в титуле?

— Не только и не столько, Дуся. Дело в треклятой справедливости, которая не позволит мне отступить. И в чувстве долга, потому что я себе не прощу, если вдруг с тобой или племянничком что-то да случится…

Цепь натянулась. Зверь повис на ней всей тяжестью своего тела. Передние лапы его не дотягивались до земли. Когти задних вошли в камень.

Еще немного…

— И да, если уж быть совсем откровенным, то ты, Дуся, мне глубоко симпатична. Ты красива. Умна. С характером, однако этот твой характер не настолько всеобъемлющ, чтобы ты попыталась меня под себя подмять… в общем, ты мне подходишь.

— Я тебе подхожу? — У Евдокии руки зачесались отвесить родственничку оплеуху.

— И я тебе тоже. Подумай. Мы ведь неплохо ладили… и я ведь был тебе симпатичен…

— То есть ты… — Еще немного, и она сорвется.

Гадостей наговорит.

А Себастьян при всем гадостей не заслуживал.

Да, неуместное предложение. И то, как он говорил, будто нарочно тыкал пальцем в душевные раны…

— Загляни в себя, Евдокия, — очень тихо, отчего стало совершенно не по себе, произнес Себастьян. — И скажи, что я тебе неприятен…

Она стиснула зубы.

Ну уж нет.

Не собирается она ничего говорить… да только Себастьяну и слова не понадобились. Он колечко на ладони подбросил.

— А ребенка, так и быть, назовем Лихославом…

И в наступившей тишине вдруг явственно стало слышно, как лопнула цепь… и черная тень метнулась к башне. Когти вошли в камень…

Евдокия вдруг подумала, что балкончик этот не вместит еще и волкодлака… но через каменный парапет перевалился человек.

Он был космат и страшен.

И Евдокия даже не сразу сообразила, откуда этот человек, вцепившийся в Себастьяново горло, взялся…

— Лихославом, значит, — он прижал Себастьяна к стене, — Лихославом…

— Здравствуй, дурень, — просипел Себастьян и от души брата пнул. В конечном итоге шея у него не железная, этак и сломать недолго. — Я тоже бесконечно рад тебя видеть… в нормальном, так сказать, обличье. Но воняет от тебя все равно псиной…

— Т-ты…

Запахи поблекли.

И звуки сделались тише, частью и вовсе исчезли, отчего Лихослав испытывал престранное неудобство. Да и тело это, слишком легкое, слишком мягкое, делало его уязвимым. И звериная часть его натуры, не желавшая признавать за собою слабость, требовала немедленно измениться.

Человек не позволял.

Человек заставил Лихослава отпустить брата.

И отступить к краю балкона… человек шагнул бы и за край, но Себастьян перехватил руку:

— Не дури, Лишек… давай-ка, присядем. Хлебушка хочешь?

— Х-хлебушка… д-давай.

Язык еще слушался плохо.

Камни жесткие, холодные. А хлеб, кусок которого Себастьян достал из рукава, жесткий… черствый? Но, пожалуй, ничего вкусней этой горбушки Лихослав не ел. А если и ел, то и не помнит.

Зубы вязли в серой мякоти.

Но Лихослав был счастлив.

Тремя днями позже к Валовецкой заставе, которая числилась самой ближней к землям цивилизованным, а потому служба на ней почиталась одними за проклятие, другими — за счастие, ибо была обыкновенна, скучна и почти лишена всяческих происшествий, приблизился престранного вида экипаж. И часовой, несколько придремавший на солнцепеке — а денек выдался, как назло, ясный, приятственный для полуденного отдыху, — встрепенулся.

Этаких чудес он не видывал.

Он вообще тут чудес не видывал, хотя ж про серо-желтую равнину, что виднелась на горизонте, всякого сказывали… врали небось.

Сперва-то он решил, что и экипажа эта ему примерещилась. И даже ущипнул себя за распаренную, точно после баньки, щеку. Было больно, а морок не развеялся. Не исчезла желтая, квадратным камнем вымощенная дорога, по которой давненько никто не отваживался гулять. Ни блеклые тополя с редкою листвой. Ни экипажа…