Проклятие любви - Паулина Гейдж

– Не сочтет ли благоразумным великий царь закрыть несколько мелких храмов Атона и послать жрецов в селения, чтобы поправить и снова открыть дома других богов?

Сменхара уставился на него.

– Ты сошел с ума? Кто же будет их кормить, пока они притворяются, что работают? И, кроме того, жрецы не любят грязной работы.

– У них не будет выбора. Их можно было бы поддерживать из запасов нового урожая во владениях Дельты, которые прежде принадлежали Амону.

Сменхара рассмеялся.

– Ты хочешь, чтобы я вернул Амону его земли? Конечно, я не верну их. Мои феллахи даже сейчас ждут, когда схлынет вода, чтобы начать засеивать эти земли для меня. Мне нужно зерно.

Много раз Эйе хотел обратить внимание фараона на вопрос величайшей важности, но более подходящего момента, чем теперь, до сих пор не случалось. Разговор об Амоне дал ему возможность приступить к этому делу.

– Великий Гор, – пылко заговорил Эйе, – настало время послать официальную миссию посланников к Мэйе в Фивы, жалуя ему позволение снова открыть Карнак, и направить управляющего во дворец, чтобы он сделал все необходимое, чтобы снова сделать его пригодным для жизни. Ты не знаешь нравов своего народа. Поверь мне…

Сменхара поднял руку. Улыбка исчезла с его лица.

– Я уже сделал то, о чем ты просил, и поднял большой шум, когда строил свою гробницу в западных холмах близ Фив. Я нарочито громко произносил свои молитвы у жертвенника Амона здесь, во дворце. Я даже назначил Пва, – он взмахом указал на юношу, стоявшего позади него в белых жреческих одеждах, – писцом подношений Амону во дворце Анхеперура. В моем дворце. Моем. Я не намерен отдавать Амону обратно никаких земель в ущерб себе. Как не намерен и покидать Ахетатон. Долгие годы я ждал в Фивах, в пустом дворце со своей упрямой матушкой, тоскуя по Мериатон, печалясь, а здесь не смолкала музыка. Я презираю Фивы. Если там некогда было шумно и грязно, то сейчас там грязнее вдвойне. Поговорим о чем-нибудь другом!

Его голос сделался высоким, и покатые плечи в складках золотой ткани ссутулились от гнева.

Эйе вспомнились слова Хоремхеба, и, глядя на племянника, он с содроганием осознал, что впервые трезвым взглядом оценивает фараона.

Когда это началось? – в отчаянии думал он. – Когда боги наслали проклятие на Египет? Когда Тейе легла в постель со своим сыном? Или намного раньше, когда она предотвратила его убийство вопреки предупреждению оракула? Толстый зад Сменхары расплылся по сиденью трона, что было заметно даже под его просторным малиновым одеянием. Хотя он был еще молод, его живот уже начал обвисать.

– Великий царь, – с трудом вымолвил Эйе, почувствовав внезапную слабость, – хотя бы отправь визиря Юга в Фивы, чтобы он объявил людям, что они могут снова поклоняться кому пожелают.

Сменхара дернул головой.

– Нахтиаатон! Не хочешь ли отправиться в Фивы и поговорить об этом с народом?

Визирь подполз к нему, подобострастно коснувшись лбом царственной ступни.

– Полагаю, в этом нет необходимости, священный. Люди всегда втайне поклонялись кому хотели.

– Но им нужно открыто объявить об этом, их нужно заверить, иначе…

Эйе поднялся. Сменхара наклонился к нему.

– Иначе что, дядюшка? Ты намерен угрожать мне, как это делал Хоремхеб, когда я был еще царевичем? Я уступил ему, но поклялся себе, что никогда больше не стану слушать ни единого его слова. Если ты закончил, можешь идти.

– Еще одно, с твоего позволения. – Эйе знал, что не должен еще сильнее возбуждать гаев Сменхары, но он был исполнен решимости обсудить с ним вопрос, который первоначально привел его сюда. – Это касается продажи нашего зерна иноземцам. Еще в древности фараон запасал зерно на случай голода. Твои предшественники опорожняли закрома в обмен на золото, и когда случался голод, многие умирали. Египет еще не оправился после засухи, и он еще уязвим. Умоляю тебя, Гор, придержи зерно!

– Ах, оставь ты меня в покое. – Сменхара сердито взглянул на Эйе. – Ты просто назойливый старик. Пусть Египет голодает, мне это безразлично. Земля принадлежит мне, так же как и все, что на ней произрастает или живет. Я – хозяин и бог. – Он угрюмо избегал взгляда Эйе. – Сдается мне, ты находишь удовольствие в том, чтобы заставлять меня гневаться, дядюшка. Ты недостаточно почтителен со мной как с фараоном. Ты больше не будешь принят при дворе.

Это была прямая отставка. Эйе выполнил ритуальный поклон и вышел из зала.

Оцепенело сидя на палубе своей ладьи, пока матросы боролись со стремительным течением, стараясь переправить его через реку, Эйе все сильнее чувствовал, как его окутывает аромат Ахетатона, еще более тяжелый из-за влажности воздуха. Запахи цветов, раскрывающихся почек на деревьях, благовоний смешивались с резким запахом илистой воды, самым древним ароматом Египта. Смех и нежный звон кимвалов донеслись до его слуха, и на удаляющемся берегу промелькнули загорелые тела и белые одежды стайки молодежи, пробегавшей под пальмами. Он ужасно похож на своего брата, но в нем также много и от Тейе, – думал Эйе, – поэтому я испытываю к нему некоторое сочувствие. Он ничего не сделает, чтобы перевязать раны Египта, но и не причинит ему вреда в будущем. Это немного утешает.

Когда он проходил по прохладным коридорам своего дома, ему послышался смех Тии из ее покоев. Он остановился и повернул на звук, но потом понял, что это всего лишь служанка. Он смирился с тем, что жена уехала по его вине, но никогда еще он не нуждался в ней больше, чем теперь.

В эту ночь он не пытался уснуть, а сидел в своей опочивальне, завернувшись в шерстяной халат, и смотрел на отсветы пламени жаровни, плясавшие на потолке. Несколько раз он был близок к тому, чтобы вызвать управляющего и продиктовать письмо к Хоремхебу, но всякий раз отказывался от своего намерения. Это было невозможно. Он знал, что Хоремхеб ждал от него этого шага, хотел объединиться с ним, искал его поддержки, а он не мог согласиться на это. Я не человек действия, – размышлял он, – я слишком созерцательная натура для того, чтобы снова убивать, и я слишком уж египтянин в старом смысле этого слова, чтобы замышлять убийство юноши, ставшего ныне богом. Стать сообщником Хоремхеба в этом деле означает также навсегда оказаться у него в кулаке. Пусть несет ответственность, и пусть несет ее в одиночку.

Он поставил лампу на туалетный столик, взял маленькое медное зеркальце и взглянул в него. Ты глупый старик, – сказал он себе, придирчиво оценивая черные мешки под слезящимися глазами, огрубелую, обветренную, дряблую кожу, лоб, изрезанный глубокими морщинами, и сухую, туго натянутую кожу на бритой голове. – Брось все, выйди в отставку, отправляйся домой в Ахмин. Но он знал, что не сделает этого. Не сейчас. Пока члены его семьи продолжают существовать, чтобы навсегда сохранить власть, за которую они боролись в течение нескольких поколений. Он имел обязательства и перед Тутанхатоном, и перед своей внучкой Анхесенпаатон. Он угрюмо улыбнулся зеркалу.