Горький без грима. Тайна смерти - Вадим Баранов

«Грустно мне от того, что умер Алексей Максимович Горький… Так печально, что я не могу побывать в Нижнем, зайти в музей Алексея Максимовича. Мне так хотелось, чтобы в Литературном Горьковском музее был портрет отца моего, которого Горький помнил и о котором так тепло отзывался… Пока был Горький жив, у меня была какая-то надежда. Ушел честный, отзывчивый, глубокий человек, испытавший в жизни много тяжелого, горького и потому умевший заглянуть и понять истерзанную душу другого…»

Жил Горький — жила надежда…

Очевидно, позицию надо основывать на фактах. И чем полнее знание фактов, тем лучше. Но, положа руку на сердце, копаться в фактах — дело нудное, затяжное. Возможны «современные, интегральные» способы объяснения противоречий в душе художника. И вот тот же Васильев пишет, что «в каждом крупном таланте скрываются Христос и Антихрист».

Пока еще не вполне ясно, как конкретно можно применить подобную очень современную методологию к характеристике природы таланта, но важно, что сказано смело, раскованно, без оглядки на всякие там догмы и стереотипы. Правда, на приоритет Б. Васильеву претендовать не придется. Его лет на тридцать опередил И. Сургучев статьей «Горький и дьявол». «…Путь Горького был страшен: как Христа в пустыне, дьявол возвел его на высокую гору и показал все царства земные и сказал:

— Поклонись, и я все тебе дам.

И Горький поклонился.

И ему, среднему, в общем, писателю, был дан успех, которого не знали при жизни своей ни Пушкин, ни Гоголь, ни Лев Толстой, ни Достоевский. У него было все: и слава, и деньги, и женская лукавая любовь».

…Беломорканал был вторым, после Соловков, пунктом общественного обвинения Горькому. И наконец, третий — это статья, сразу обратившая на себя внимание подчеркнутой агрессивностью заголовка: «Если враг не сдается — его уничтожают».

Право же, каждого из трех этих деяний вполне достаточно, чтоб скомпрометировать человека в глазах общества. Ну а когда соединяются они все вместе… Представилось, что Горький сам убил себя.

Нетрудно понять тех писателей, которые выступали в печати с осуждением Горького. Едва ли не первым сделал это В. Ерофеев в повести «Москва-Петушки». Среди многочисленных литературных цитат, щедро вводимых автором в повествование, вставленное в негативный контекст выражение «безумство храбрых» вовсе не является мимолетно-проходным. Либо упоминание имени Горького и его образов, либо развернутое полемическое отступление-эссе о нем, каприйском жителе, — все это в поэме встречается несколько раз. Так что Горькому «повезло» здесь гораздо больше, нежели какому-то другому литератору.

Ф. Искандер в аллегорической философской сказке-притче «Кролики и удавы» изобразил некоего придворного воспевателя буревестника, своими призывами облегчающего удавам расправу над несчастными кроликами. И. Золотусский без каких-либо оговорок объявил Горького 30-х годов страшным человеком.

Этот критический ряд усиливали публикации, к которым по разным причинам не имел своевременного доступа наш читатель, — от впервые обнародованных дневниковых записей столь разных художников, как З. Гиппиус, К. Чуковский, М. Пришвин, до мемуаров И. Бунина, В. Ходасевича и других эмигрантов.

Казалось бы, произошло то, что предрекал один из критиков вскоре после революции 1905 года: конец Горького. Вывод такой как будто подтверждается призывом одного из писателей изъять книги «проштрафившегося» из школьного обучения.

К чему приводит крайность экстремистского отрицания, можно судить по следующей информации: «Варварским способом расправились с библиотекой бывшего парткома КПСС на Челябинском тракторном заводе. Идеологически вредные книги порвали и сожгли. В большой костер, разведенный силами отдела рационализации и изобретательства (!), попали также Горький, А. Фадеев и другие»[77].

Дружный хор оппонентов Горького заглушал авторитетные мнения совсем иного рода. Б. Пастернак, например, восторженно называл Горького «океаническим человеком». А как не вспомнить суждение М. Цветаевой, полагавшей, что Нобелевскую премию следовало бы присудить не Бунину, а Горькому. «Премия Нобеля. 26-го буду сидеть на эстраде и чествовать Бунина. Уклониться — изъявлять протест. Я не протестую, я только не согласна, ибо несравненно больше Бунина: и больше, и человечнее, и своеобразнее, и нужнее — Горький. Горький — эпоха, а Бунин — конец эпохи. Но так как это политика… король Швеции не может нацепить ордена коммунисту Горькому…»

Многочисленным заявлениям хулителей Горького можно противопоставить лишь отдельные суждения в его пользу, принадлежащие нашим современникам: Л. Аннинскому, Е. Евтушенко, С. Залыгину…[78] Но пожалуй, лишь Е. Евтушенко характеризует позицию Горького в целом, находя обобщающий образ-метафору. В серии миниатюр «Русские гении» он пишет: «Цыганок, когда пороли Алешу, незаметно подставлял под розги свою руку, чтобы облегчить удары, отчего вся рука вспухла. Горький столько раз подставлял не то что руку, а душу свою, когда били русскую интеллигенцию, так что вся душа распухла. Сейчас модно обвинять Горького и за социалистический реализм, и даже за сталинские лагеря.

Горький сам в последние годы жизни был заключенным. Ни купленным, ни слепым он не был». Поэт делится своей догадкой о том, что Горький просил Сталина отпустить его снова в Италию, чтобы поведать миру страшную правду, с которой он столкнулся в стране, и потому оплачивал своим вынужденным молчанием и приветствиями возможность вырваться из-за позолоченной персонально для него колючей проволоки.

И те, кто призывал оградить школьников от Горького, и те, что предавали огню его книги, забыли (а многие, может быть, и не знали), что реальный опыт правозащитной деятельности писателя в годы Гражданской войны был взят на вооружение теми мужественными людьми, которые решительно выступали в защиту свободы творчества и инакомыслия еще в 60-е годы, почти за десять лет до начала кампании против Горького. Вспомним замечательный документ общественной мысли 60-х — письмо Лидии Чуковской Шолохову по поводу его речи на XXIII съезде партии, письмо, написанное по горячим следам события, 25 мая 1966 года, но, естественно, увидевшее свет лишь годы и годы спустя (см. ее книгу «Процесс исключения». М., 1990).