Щегол - Донна Тартт

– Помню, да.

Платт сморщился:

– Я видел, как кошки плавали лучше Энди. Правда, вот честно, не знаю ни одного человека – чтоб не дебил был, не паралитик, – который был бы еще более неуклюжим, чем Энди. Господи, видел бы ты, как он в теннис играл, мы все шутили, что запишем его на Параолимпиаду и он там всех порвет. Но с другой стороны, он же часто ходил под парусом, видит Бог – логично было взять на борт еще одного человека, когда папа к тому же не в себе, ведь правда? Мы влегкую управились бы с лодкой – слушай, было все нормально, совершенно нормально, да только я на небо не глядел, а стоило бы, поднялся ветер, мы пытались зарифить основной парус, а папа размахивал руками и орал что-то о межзвездной пустоте, вот правда, какую-то полную чушь нес, и тут волна – он потерял равновесие и свалился за борт. Мы с Энди пытались втащить его обратно – и тут в нас, да под неправильным углом, как врежется огромная волна, такая, знаешь, крутая, с гребнем пены, волна, которая вдруг на ровном месте тебя как прихлопнет – и ба-бах! – мы перевернулись. Не то чтоб за бортом было очень холодно, но вода – десять градусов, засидишься в ней – и заработаешь переохлаждение, а мы там засиделись, точнее, папа – папа уже взлетал, если честно, прямо в стратосферу…

Наша приветливая студенточка-официантка замаячила за спиной у Платта, хотела узнать, не повторить ли нам напитки, я поймал ее взгляд и, еле заметно помотав головой, отослал ее.

– Переохлаждение папу и прикончило. Он так истощал, на теле ни жиринки не осталось, хватило всего полтора часа побарахтаться в воде при такой температуре. Если двигаться еще, то тело остывает быстрее. Энди… – Платт, казалось, учуял, что официантка стоит сзади, обернулся, поднял два пальца – повтори, – нашли его спасательный жилет – он так и плыл за лодкой, привязанный к страховочному тросу.

– Господи.

– Наверное, когда он свалился, жилет через голову у него и соскочил. Там есть такой ремешок, надо через промежность его закреплять – неудобно чуток, никто не любит так жилет надевать, – ну и, в общем, вот плывет жилетка Энди, намертво привязанная к страховочному тросу, а сам этот маленький говнюк, похоже, не застегнулся как надо. Вот ты подумай, – сказал он, повысив голос, – до чего же типично! Понимаешь? Даже застегнуться нормально не мог! Вот же пентюх чертов…

Я нервно покосился на официантку – Платта теперь стало хорошо слышно.

– Господи боже, – Платт вдруг резко отодвинулся от стола, – как же мерзко я всегда себя вел с Энди. Как распоследний урод.

Платт, хотел было сказать я, нет, что ты, вовсе нет, да только это было неправдой.

Он взглянул на меня, покачал головой.

– Господи, подумать только! – Глаза у него были потухшие, пустые, как у пилотов “хьюи” в компьютерной игре (“Десантники 2: Вторжение в Камбоджу”), в которую любили играть мы с Энди. – Как вспомню, что я с ним выделывал. Никогда себе не прошу, никогда.

– М-да, – сказал я, чтобы прервать неловкое молчание, разглядывая лежащие на столе руки Платта с крупными костяшками – руки, которые даже по прошествии стольких лет казались мощными, грозными, на которых так и осел налет былой жестокости. Нам с Энди, конечно, обоим доставалось в школе, но то, с каким изобретательным, радостным садизмом Платт донимал Энди, уже походило на самые настоящие издевательства: он не только плевал Энди в тарелку и ломал его игрушки, но еще и подбрасывал ему на кровать дохлых гуппи из аквариума и скачанные из интернета фото вскрытых трупов, откидывал одеяло и мочился на Энди, пока тот спал (а потом орал: “Андроид обоссался!”), заталкивал его головой под ванну – в духе пыточных камер в Абу-Грейбе, зарывал его лицом в песочницу, пока Энди барахтался и задыхался. Размахивал ингалятором у Энди над головой, пока тот чихал и умолял его вернуть: нужен тебе? Нужен? Была еще какая-то мерзейшая история, где фигурировали Платт, ремень, чердак в каком-то загородном доме, связанные руки, самодельная петля – жуть. “Он бы меня убил, – вспомнил я далекий, бесстрастный голос Энди, – если б нянька не услышала, как я стучу ногами по полу”.

Легкий весенний дождь постукивал в окна бара. Платт заглянул в пустой стакан, потом поднял глаза.

– Пойдем, повидаемся с мамой, – сказал он, – она тебе обрадуется, я точно знаю.

– Сейчас? – переспросил я, когда понял – да, прямо сейчас.

– Ой, ну пожалуйста, пойдем, а? Не сейчас, так вскоре. Не обещай только впустую, как это бывает, когда с кем-нибудь на улице столкнешься. Для нее это будет очень важно.

– Ну-у… – Настал мой черед глядеть на часы. Меня еще ждали кое-какие дела, да и по правде говоря, голова была не тем забита, и своих проблем хватало, но уже вечерело, от водки меня развезло, и день прошел впустую.

– Пожалуйста, – сказал он. Посигналил, чтоб счет принесли. – Она мне ни за что не простит, когда узнает, что я тебя встретил и отпустил. Ну зайди хоть на минутку!

3

Шагнув в переднюю, я словно бы перенесся обратно в детство: китайский фарфор, подсвеченные пейзажи по стенам, тусклые лампы под шелковыми абажурами – все точно так же, как в ту ночь, когда умерла мама и мистер Барбур встретил меня на пороге.

– Не сюда, не сюда, – сказал Платт, когда я по привычке прошел мимо круглого зеркала-иллюминатора и направился в гостиную. – Сюда, – он шел в дальнюю часть квартиры. – Мы теперь тут без церемоний, мама, если кого и принимает, то там, у себя…

Когда я жил здесь, то и близко не подходил к заповедному будуару миссис Барбур, но вот мы шли, и аромат ее духов – такой узнаваемый, белые цветы с пудровым изломом в сердцевинке – взметался, словно занавеска над открытым окном.

– Она теперь никуда не выходит, не то что раньше, – тихонько говорил Платт. – Никаких важных обедов, никаких приемов – ну, может, раз в неделю позовет кого на чай, поужинает с подружкой. Но ничего больше.

Платт постучал, прислушался.

– Мам? – крикнул он и, услышав неразборчивый ответ, приоткрыл дверь на щелочку. – А я тебе гостя привел. Кого я тут на улице встретил, не поверишь даже…

Комната была огромная, отделанная в старушечьих персиковых тонах, популярных в восьмидесятых. Сразу возле входа мини-гостиная – диван, два мягких каминных кресла, везде безделушки, игольницы, штук девять или десять картин старых мастеров по стенам: бегство в Египет, борьба Иакова с ангелом – по большей части школа Рембрандта, хотя был там один крохотный набросок (перо, коричневые чернила) Христа, моющего ноги святому Петру, который был выполнен так искусно (устало поникшие, обмякшие плечи Христа, смутная, неясная печаль на лице святого Петра), что его автором мог быть и сам Рембрандт.

Я подался вперед, чтобы взглянуть на него поближе, и тут, в дальнем углу комнаты, зажглась лампа под абажуром-пагодой.

– Тео? – услышал я ее голос, и вот она сама – лежит, опершись на подушки, в до нелепого огромной кровати.

– Это ты! Даже не верится! – сказала она, протягивая ко мне руки. – Какой ты стал взрослый! И где же ты пропадал? Ты в Нью-Йорке сейчас?