Курчатов - Раиса Кузнецова

Суббота, 6 февраля 1960 года. В 2 часа 20 минут дня я вошел в кабинет Курчатова. Игорь Васильевич вызвал для разговора по поводу новой установки „Астрон“, которую должен был проектировать и сооружать А. М. Будкер при моем участии. В среду мы с Будкером вернулись из Ленинграда. Были в НИИЭФА, где обсуждали техническое задание с Е. Г. Комаром. Игорь Васильевич интересовался ходом проектирования и нашим взаимодействием с Будкером. Последний хотел сооружать установку в Новосибирске, что меня никак не устраивало. Но Игорь Васильевич успокоил меня, сказав, что ему желательно иметь эту установку в Москве.

Пробило три часа. „Ну, давай собирайся, надо ехать на дачу. Обещал Марине не опаздывать. Приезжайте завтра к нам“. — „Нет, Игорь Васильевич, ты устал, тебе надо отдохнуть, да и Марина Дмитриевна не очень рада будет гостям, они все-таки тебя утомляют“. — „Ну, смотри, — сказал Курчатов. — Если приедете, будем рады“. Не знал я, что в последний раз вижу его.

Вечером 6 февраля Игорь Васильевич уехал на дачу в Успенское. Перед тем позвонил „Дэвочке“ — Ефремову Д. В. — и Емельянову В. С., прося их быть у него на даче к обеду к 14 часам. К назначенному времени В. С. Емельянов и Д. В. Ефремов находились на даче Курчатова, разговаривали с Мариной Дмитриевной. В столовой был накрыт стол. „Игорь Васильевич встал очень рано, — сказала Марина Дмитриевна, — часов в семь, вышел из комнаты на цыпочках, чтобы не разбудить меня, и уехал. Я даже не знаю, где он. Вероятно, скоро приедет. Он оставил записку, что будет в четырнадцать ноль-ноль“. И она улыбнулась.

Но вот часы пробили два, а Курчатов не появился. Это было необычно. Если Игорь Васильевич говорил: „Буду в 14.00“ — значит, точно в это время он и будет. А сейчас его не было… Прошло еще полчаса. Курчатов не появлялся. В три часа Игоря Васильевича еще не было…»[820]

Из рассказа Марии Николаевны Харитон (жены Ю. Б. Харитона), переданного В. А. Цукерманом:

«Игорь Васильевич приехал в Барвиху навестить Харитонов в воскресенье утром. Он был в отличном настроении. После взаимных приветствий прошелся несколько раз по комнате и, увидев в углу приемник, нажал одну из кнопок на его шкале. Раздались звуки старого вальса. Курчатов спросил:

— Мария Николаевна, как вы думаете, сколько лет мы знакомы?

— Лет тридцать, Игорь Васильевич. В одном доме на Ольгинской в Ленинграде десять лет прожили — с 1931 по 1941 год.

— А когда мы с вами последний раз вальсировали?

— Право, не помню.

— Так давайте потанцуем…

Вероятно, в это время уже действовал хронометр обратного счета, который столько раз слышал Игорь Васильевич во время испытаний — осталось 15 минут, 14 минут… Но никто из присутствовавших не слышал этого страшного счета. Они делают несколько па у стола. Музыка кончилась. Игорь Васильевич подводит свою даму к креслу. Он говорит:

— Знаете, Мария Николаевна, какое я испытал позавчера наслаждение? Еду в пятницу по улице Герцена и вдруг вижу около консерватории большое объявление. Дают „Реквием“ Моцарта. Не слышал этой поразительной музыки еще с Ленинграда. Останавливаю машину, иду в кассу. Никаких билетов, разумеется, нет. Я — к администратору.

— Что вы, за три недели до концерта все места распроданы. Достаю документы, нажимаю. Выбил все-таки билет в шестом ряду. Какая это нечеловеческая, неземная музыка! Одна „Лакримоза“ чего стоит! Мария Николаевна, дорогая, нет ли у вас пластинок этого музыкального чуда?

— Конечно, есть.

— Когда вернетесь в Москву, обязательно позвоню и пришлю за ними водителя. Очень хочется еще послушать. Что ни говорите, а музыка — одна из самых удивительных и непостижимых тайн.

Курчатов надевает пальто, берет под руку Харитона:

— Давайте, Юлий Борисович, погуляем немного и поговорим о делах.

А хронометр неслышно продолжает отстукивать обратные минуты.

Они выходят в парк. День морозный, солнечный. Голые ветки деревьев припорошены сверху снегом. Игорь Васильевич выбирает скамейку и смахивает снег для себя и Харитона.

— Вот здесь и посидим.

Юлий Борисович начинает рассказ о последних результатах исследований. Всегда живо реагирующий, Курчатов почему-то молчит. Внезапная тревога охватывает Юлия Борисовича. Он быстро поворачивается к Игорю Васильевичу и видит, как у него стекленеют глаза. „Курчатову плохо!“ — громко кричит Харитон. Прибегают секретари, отдыхающие, врачи. Крохотный сосудик разорвался в жизненно важном центре этого удивительного мозга. Хронометр обратного счета достиг нулевой отметки. Остановилось сердце, оборвалась работа мысли»[821].

Из рассказа лечащего врача Курчатова Александры Ивановны Барышевой:

«Последние четыре года Игоря Васильевича требовали большого мужества. Врачи настаивали сократить нагрузки, время работы, перейти на более спокойный ритм. Но это было несовместно с его характером и темпераментом. С прежним напряжением продолжал он работать, без оглядки на здоровье и советы медиков… Портрет от 6 февраля, снятый накануне смерти, меня ошеломил. Я никогда не видела его таким грустным и печальным. Даже тогда, когда ему было очень тяжело. Он был оптимистом от природы. Я его сопровождала из дома на все ответственные выступления (на сессии, на пленумы и т. д.). Его украшали медали лауреата Государственных и Ленинской премий, звезды Героя Социалистического Труда. Я всегда просила секретарей сопровождать его до трибуны. И была бесконечно рада, если все проходило хорошо.

Постепенно я врастала в эту семью, полюбила ее. Ко мне было большое доверие, как к врачу и как к человеку. Я дорожила этим. Здоровье Игоря Васильевича требовало неусыпного внимания терапевтов и невропатологов. У него были частые гипертонические кризы с головокружениями. Много раз он болел воспалением легких. Часто бывала я в их доме, иногда по два раза в день. Здесь мне легко дышалось. Доставляло удовольствие слышать какие-либо смешные истории от Игоря Васильевича.

…Я почти ничего не знала о его работе. Догадывалась, что он делает что-то важное и ответственное. Чувствовала, что дела не выходят из его головы ни на одну секунду, как бы врачи этого ни советовали! И он для меня был только моим подопечным, тяжелобольным. Вскоре после первого у него произошел второй инсульт. Однако голова, мысль его работали безотказно до последней минуты… Поехать в больницу, в Барвиху, он категорически отказывался. Был установлен на дому круглосуточный пост: дежурили врач и медсестра. Было много составлено медицинских заключений с целью организовать ему покой. Но ничто не было принято им во внимание. „Хижина лесника“ была превращена в штаб-квартиру: человек лежал на кровати, ему не разрешалось вставать, а он вызывал людей, да не одного или двух, а многих, и устраивал совещания рядом с собой. Я видела и знаю многих людей, которые приходили к нему хмурые, озабоченные, суровые, а через несколько минут они спускались с лестницы (Игорь Васильевич лежал на втором этаже) живые, энергичные, одухотворенные, фанатично преданные работе! Я наблюдала это и дивилась той силе, что исходила от этого уже тяжелобольного человека. Он все брал на контроль, записывал и своевременно проверял. Я видела у него в доме много молодежи. Он любил людей любознательных, умных. Не терял связи и со старшим поколением, и со своими сверстниками. Забот и тревог хватало. Слышу, как он резко разговаривает по телефону с кем-то из директоров заводов, прошу: „Поспокойнее, Игорь Васильевич, вам нельзя так разговаривать“. — „Что же мне остается делать? — задает вопрос. — Они же срывают работу“, — и тут же моментально включает приемник, к счастью, попадает на классическую музыку, и это его успокаивает.