Подвиг Севастополя 1942. Готенланд - Виктор Костевич

– Я бы лучше надрал ему задницу, – сказал не знавший милосердия Браун.

– Как ты это себе представляешь? Я имею в виду – технически?

Браун не представлял. Дидье повернулся ко мне.

– А что бы предложил ты?

Я не ответил. Мне было всё равно и никого не хотелось бить. Даже старшего ефрейтора Отто, пусть тот заслуживал избиения добрую тысячу раз.

– Каждый проступок имеет свои последствия, – стал объяснять нам ефрейтор. – Нет преступления без наказания… Армия… Дисциплина… Штрафное подразделение…

Браун мягко и словно невзначай прошелся ладонью по его треугольному носу, и ефрейторские очки свалились в заросли лопуха. Дидье приподнял ногу и подержал ее на весу – как раз над блестевшими на солнце стекляшками. Потом, передумав, поставил стопу на землю в нескольких миллиметрах от них.

– В следующий раз, сынок, старайся быть вежливее, – посоветовал он старшему ефрейтору. – Мы не всегда такие добрые. Ты понял меня, товарищ?

– Воин, – сказал, словно выплюнул, Браун.

Старший ефрейтор облегченно кивнул. На длинном носу блеснула капелька пота. Я тоже был рад, что обошлось без мордобоя. Хотя особой разницы не ощутил.

* * *

Ночь прошла спокойно, бойцы устали и спали как суслики. На следующий день местные привыкли к новым постояльцам и сделали необходимые выводы. Они уже знали – майору надо кланяться, иначе схлопочешь стеком. Знали, что Вегнер безопасен – но приветствовали и его. Опасен был писарь Отто – он тоже требовал, чтоб ему кланялись и снимали перед ним шапку. За провинность бил по лицу и пространно объяснял виноватому, что русские свинский и глубоко некультурный народ. Тогда как Германия – страна великой культуры. Один раз цитировал Гёте, хотя тот вроде бы о русских не писал.

Я немножко сблизился с Клавдией. В самом хорошем смысле. В отличие от Гольденцвайга, который раза два совался к нам на двор, но был вытеснен непреклонным Дидье. Хайнц соврал кретину, что Клава теперь его девка – и чтоб ее ни-ни. Противно, а как иначе? Слава Богу, она не узнала.

Мы даже попытались однажды разговаривать – со своими обрывками хорвато-сербского я был способен на большее, чем просто демонстрировать ей фото. Клаве понравились Клара и Юльхен. Во всяком случае, на словах. О матушке было сказано: «Добрая женщина, правда?» Конечно, кто бы сомневался. Фотографию Гизель, пришедшую с только что полученным письмом, я показывать Клаве не стал. А то ведь подумает черт-те что. И как ни досадно, будет права. Другой вопрос: почему, не показав ей Гизель, я показал непорочную Клару? Хо-хо.

Сидя на крыльце и натягивая ситцевую юбку на тощие коленки (я деликатно поглядывал на крышу), Клавдия спрашивала, велик ли мой город. Чем я там занимался. Что учил в университете. Какой я веры и верят ли католики в Бога. Давно ли мы вместе с Кларой. Есть ли у Юльхен парень. Не спрашивала только о войне. Словно бы ее не было, и я приехал в Крым по путевке профсоюза железнодорожников. Ни разу не улыбнулась. Но все же не уходила. Боялась разгневать? Не знаю.

Наш приятный разговор в тот раз, к сожалению, оборвали. Штос привел к нам Йозефа Шиле, одного из новобранцев, прибывших вместе с нами из степного учебного лагеря. Он получил контузию, почти ослеп – по словам санитара, на несколько дней, – и теперь хотел, чтобы ему помогли написать письмо – ответ на полученное вчера от матери. Поскольку Дидье успел приложиться к бутылке, сочинять послание выпало мне.

Письмо от матери было нейтральным – выросшие цены, продовольственные трудности, поведение некой Лизхен, в целом непредосудительное, недавний английский налет на расположенный поблизости городишко, советы быть поосторожнее и не лезть без причины в пекло. Однако когда Йозеф Шиле продиктовал свой ответ, я основательно смутился. Чего стоила, скажем, фраза: «Я сам пристрелил пару этих азиатов»? А она была не единственной. Смущен был и дожидавшийся рядом Штос.

Прошла, постаравшись не привлекать внимания, Клавдия, и я решил, что вряд ли родителям Йозефа Шиле стоит читать о том, о чем, волнуясь, сообщал их совершеннолетний сын. Отложив уже начатый лист, я вытащил новый и начал писать о другом. Об ароматах степи, шуме далекого моря и распростершемся над головою звездном небе. Пошловато, конечно, но для парня из села неплохо. Заглянувший через плечо полупьяный Дидье одобрительно потряс головой. Ради достоверности я оставил замечание Йозефа о русском хозяйстве – иначе у родителей могли возникнуть сомнения в авторстве послания и, как следствие, ненужное беспокойство. «Оно ничем не лучше польского, даже хуже. В нашем курятнике я чувствовал себя вольготнее, чем в русском крестьянском доме». Понятия не имею, какой там у них был курятник. А разница очевидная, тут ничего не скажешь. Только он ею гордится, а я почему-то нет.

– Готово, Йозеф, – сказал я, завершив свой труд.

– Спасибо, ребята. Мама будет рада. И папа. Пусть знают, как мы тут за них сражаемся. Правда?

Я промолчал. Конечно, правда, маленький болван. Потому что если ты, не приведи Господь, на днях погибнешь, а погибнуть здесь могут все, это письмо окажется последним о тебе напоминанием. И твоя мать, такая же добрая женщина, как и моя, будет его перечитывать, показывать товаркам, понесет твоей школьной учительнице. И учительница будет счастлива от того, что учила хорошим вещам – и самое главное ты усвоил.

Штос похлопал Йозефа по плечу. Небо, как всегда в эти дни, было безоблачным и по случаю новолуния обещало быть ослепительно звездным.

* * *

Мы собрались в большом сарае и развлекались каждый на собственный лад. Я штопал носки, Дидье трепался с Брауном, прочие дулись в скат. Все потягивали пиво (нам как раз привезли добавки). Приковылял наш старый взводный, Греф. Его нога еще не вполне зажила, но он был в состоянии передвигаться, и ему позволили лечиться в деревне – во всяком случае, пока там были мы.

Окончив штопку, я перешел к более интеллигентному занятию – вместе с Дидье стал развлекать товарищей сочинением стихов. По предложению Брауна, вспомнившего, как весело было в прошлом году на Днепре, когда мы занимались чем-то вроде этого.

– Ребята, покажите класс, у вас здорово получается. Жалко, я тогда не записал.

Благодарение Богу, что не записал. Игра была простой – строчку я, строчку Хайнц. Независимо от схемы рифмовки – АВАВ, ААВВ, АВВА – на каждого приходилось по рифме. На этот раз первую строчку продекламировал я. Поскольку утром мною все же было прочитано письмо от Клары («родной, ты не забыл, я жду и буду ждать»), начало сложилось само, вполне в духе ожиданий Брауна.

– Нежно раздвигая шелковые ножки…

Браун и Главачек заржали, предвкушая продолжение. Дидье не заставил ждать.

– Робкая пастушка ласково шептала…

Клара, милая Клара… Или милая Гизель? Но она не робкая. И вообще, что такое «робкая»? Образ, не более.

– Милый мой, хороший, отдохни немножко, – ответил я, благо рифма уже созрела. Дидье после недолгого раздумья завершил: