Идиот - Федор Достоевский

— Она сама тебя с собой взяла?

— А что ж? — осклабился Рогожин: — увидел то, что и знал.Письма-то прочитал знать?

— А ты разве их вправду читал? — спросил князь, пораженныйэтою мыслью.

— Еще бы; всякое письмо мне сама показывала. Про бритву-топомнишь, хе-хе!

— Безумная! — вскричал князь, ломая свои руки.

— Кто про то знает, может и нет, — тихо проговорил Рогожин,как бы про себя.

Князь не ответил.

— Ну, прощай, — сказал Рогожин, — ведь и я завтра поеду;лихом не поминай! А что, брат, — прибавил он, быстро обернувшись, — что ж ты ейв ответ ничего не сказал? Ты-то счастлив или нет?”

— Нет, нет, нет! — воскликнул князь с беспредельною скорбью.

— Еще бы сказал: “да”! — злобно рассмеялся Рогожин и пошелне оглядываясь.

Прошло с неделю после свидания двух лиц нашего рассказа назеленой скамейке. В одно светлое утро, около половины одиннадцатого, ВарвараАрдалионовна Птицына, вышедшая посетить кой-кого из своих знакомых,возвратилась домой в большой и прискорбной задумчивости.

Есть люди, о которых трудно сказать что-нибудь такое, чтопредставило бы их разом и целиком, в их самом типическом и характерном виде;это те люди, которых обыкновенно называют людьми “обыкновенными”,“большинством”, и которые, действительно, составляют огромное большинствовсякого общества. Писатели в своих романах и повестях большею частию стараютсябрать типы общества и представлять их образно и художественно, — типы,чрезвычайно редко встречающиеся в действительности целиком, и которые тем неменее почти действительнее самой действительности. Подколесин в своемтипическом виде, может быть, даже и преувеличение, но отнюдь не небывальщина.Какое множество умных людей, узнав от Гоголя про Подколесина, тотчас же сталинаходить, что десятки и сотни их добрых знакомых и друзей ужасно похожи наПодколесина. Они и до Гоголя знали, что эти друзья их такие, как Подколесин, нотолько не знали еще, что они именно так называются. В действительности женихиужасно редко прыгают из окошек пред своими свадьбами, потому что это, не говоряуже о прочем, даже и неудобно; тем не менее сколько женихов, даже людейдостойных и умных, пред венцом сами себя в глубине совести готовы были признатьПодколесиными. Не все тоже мужья кричат на каждом шагу: “Tu l'as voulu GeorgeDandin!”[32] Но, боже, сколько миллионов и биллионов раз повторялся мужьямицелого света этот сердечный крик после их медового месяца, и кто знает, можетбыть, и на другой же день после свадьбы.

Итак, не вдаваясь в более серьезные объяснения, мы скажемтолько, что в действительности типичность лиц как бы разбавляется водой, и всеэти Жорж-Дандены и Подколесины существуют действительно, снуют и бегают преднами ежедневно, но как бы несколько в разжиженном состоянии. Оговорившись,наконец, в том, для полноты истины, что и весь Жорж-Данден целиком, как егосоздал Мольер, тоже может встретиться в действительности, хотя и редко, мы темзакончим наше рассуждение, которое начинает становиться похожим на журнальнуюкритику. Тем не менее, всё-таки пред нами остается вопрос: что делать романистус людьми ординарными, совершенно “обыкновенными”, и как выставить их передчитателем, чтобы сделать их хоть сколько-нибудь интересными? Совершенноминовать их в рассказе никак нельзя, потому что ординарные люди поминутно и вбольшинстве необходимое звено в связи житейских событий; миновав их, сталобыть, нарушим правдоподобие. Наполнять романы одними типами или даже просто,для интереса, людьми странными и небывалыми было бы неправдоподобно, дапожалуй, и не интересно. По-нашему, писателю надо стараться отыскиватьинтересные и поучительные оттенки даже и между ординарностями. Когда же,например, самая сущность некоторых ординарных лиц именно заключается в ихвсегдашней и неизменной ординарности или, что еще лучше, когда, несмотря на всечрезвычайные усилия этих лиц выйти во что бы ни стало из колеи обыкновенности ирутины, они всё-таки кончают тем, что остаются неизменно и вечно одною толькорутиной, тогда такие лица получают даже некоторую своего рода и типичность, —как ординарность, которая ни за что не хочет остаться тем, что она есть, и вочто бы то ни стало хочет стать оригинальною и самостоятельною, не имея нималейших средств к самостоятельности.

К этому-то разряду “обыкновенных” или “ординарных” людейпринадлежат и некоторые лица нашего рассказа, доселе (сознаюсь в том) малоразъясненные читателю. Таковы именно Варвара Ардалионовна Птицына, супруг ее,господин Птицын, Гаврила Ардалионович, ее брат.

В самом деле, нет ничего досаднее как быть, например,богатым, порядочной фамилии, приличной наружности, недурно образованным, неглупым, даже добрым, и в то же время не иметь никакого таланта, никакойособенности, никакого даже чудачества, ни одной своей собственной идеи, бытьрешительно “как и все”. Богатство есть, но не Ротшильдово; фамилия честная, ноничем никогда себя не ознаменовавшая; наружность приличная, но очень маловыражающая; образование порядочное, но не знаешь, на что его употребить; уместь, но без своих идей; сердце есть, но без великодушия, и т. д., и т. д. вовсех отношениях. Таких людей на свете чрезвычайное множество и даже гораздоболее, чем кажется; они разделяются, как и все люди, на два главные разряда:одни ограниченные, другие “гораздо поумней”. Первые счастливее. Ограниченному“обыкновенному” человеку нет, например, ничего легче, как вообразить себячеловеком необыкновенным и оригинальным и усладиться тем без всяких колебаний.Стоило некоторым из наших барышень остричь себе волосы, надеть синие очки инаименоваться нигилистками, чтобы тотчас же убедиться, что, надев очки, онинемедленно стали иметь свои собственные “убеждения”. Стоило иному толькокапельку почувствовать в сердце своем что-нибудь из какого-нибудь обще-человеческогои доброго ощущения, чтобы немедленно убедиться, что уж никто так не чувствует,как он, что он передовой в общем развитии. Стоило иному на-слово принятькакую-нибудь мысль или прочитать страничку чего-нибудь без начала и конца,чтобы тотчас поверить, что это “свои собственные мысли” и в его собственноммозгу зародились. Наглость наивности, если можно так выразиться, в такихслучаях доходит до удивительного; всё это невероятно, но встречается поминутно.Эта наглость наивности, эта несомневаемость глупого человека в себе и в своемталанте, превосходно выставлена Гоголем в удивительном типе поручика Пирогова.Пирогов даже и не сомневается в том, что он гений, даже выше всякого гения; дотого не сомневается, что даже и вопроса себе об этом ни разу не задает;впрочем, вопросов для него и не существует. Великий писатель принужден был его,наконец, высечь для удовлетворения оскорбленного нравственного чувства своегочитателя, но, увидев, что великий человек только встряхнулся и для подкреплениясил после истязания съел слоеный пирожок, развел в удивлении руки и так оставилсвоих читателей. Я всегда горевал, что великий Пирогов взят Гоголем в такоммаленьком чине, потому что Пирогов до того самоудовлетворим, что ему нет ничеголегче как вообразить себя, по мере толстеющих и крутящихся на нем с годами и“по линии” эполет, чрезвычайным, например, полководцем; даже и не вообразить, апросто не сомневаться в этом: произвели в генералы, как же не полководец? Исколько из таких делают потом ужасные фиаско на поле брани? А сколько былоПироговых между нашими литераторами, учеными, пропагандистами. Я говорю “было”,но уж, конечно, есть и теперь…