Ловец бабочек. Мотыльки - Карина Демина

— Мамочки, — панна Цецилия поспешно схватила за ошметки платья, прикрывая объемную грудь, впрочем, без особых на то успехов. Грудь волновалась и лохмотья выскальзывали из непослушных рук.

Холодок стал ощутимей.

И лампы замигали.

Меленько так, будто не способные решить, гаснуть им ли…

Панна Цецилия разом припомнила бабкины гиштории, решивши разом, что и вправду та была колдовкой, если знала такое… и знание это, в сказках переданное, заставило ее выпустить край стола.

…что делать?

…человеку без силы… без амулетов… коленки дрожали, а сердце, собственное, старое, которое и вправду в последние года барахлило, то болью ноющею отзываясь, то слабостью внезапной, застучало быстро.

— Откуп! — воскликнула панна Цецилия, сотворяя в воздухе знак, у бабки подсмотренный.

И холодок завихрился поземкой.

— Я… я отдам вам сердце, — панна Цецилия указала на бадью со льдом, в которой лежало вырезанное сердце. — И почки… и печень…

На полу завозился, застонал пан Штефан.

— Что вы…

— Я, — панна Цецилия осознала, что еще немного и… у него скальпель. И мужчина завсегда женщины сильней, если только… — Я отдам вам его!

— Он и так наш, — раздалось за спиной.

Панна Цецилия оглянулась.

Никого. Только снег рассыпался, искры серебристые коснулись кожу и проткнули болью.

— Сожалеешь? — спросили ее.

— Я… я хотела лишь… хотела быть счастливой!

— И что тебе мешало? — в этом вопросе было лишь холодное любопытство.

— Ничего… и я сожалею, — панна Цецилия закрыла глаза, смиряясь с неизбежным.

— А ты?

Это спрашивали у пана Штефана, который встал на корточки и вид имел весьма непрезентабельный. Впрочем, о виде своем он меньше всего беспокоился.

— Кто вы?

— Мы.

— Я ни о чем не сожалею! Я делал это ради науки! Ради блага всего человечества, а эта женщина… таких множество! Какая от нее польза миру? Никчемные бестолковые существа…

У панны Цецилия горло перехватило от этакой несправедливости. Это она-то никчемная? Бестолковая? Да она… да не сам ли он ее пирожки ел да нахваливал? И суп с флячками, который знатно выходит? Вантробянку, лично панною Цецилией деланую, этими вот белыми ручками? Не пожалела, небось, возиться…

Тот, кто стоял за спиной, рассмеялся.

И смех его остудил.

— Значит, ты хочешь поменять ей сердце?

— Да!

— Мы можем…

— Покажете… покажете, как это делается?

Снег кружился.

Нельзя соглашаться. Бабка говорила, что нельзя… откуп и только… но не приняли… конечно, пан Штефан ей не принадлежит, а потому… чужой вещью не откупиться, а вот своею… и панна раскрыла сумочку, в которой лежали пирожки, заботливо завернутые в промасленную бумагу. Их она собиралась поднести супругу на обед, но…

— Вот, — тихо произнесла она, разворачивая сверток. — Не побрезгуйте свежим хлебом…

— А ты?

— А я… что угодно, — пан Штефан облизал губы, взгляд его был безумен. — Если вы и вправду покажете, я готов что угодно…

— Покажем…

На пирожки слетелся ледяной рой. Снежинки облепили их, и показалось в какой-то момент, что вовсе это не снежинки, но мелкие белые мушки…

— Пожалуйста, — выдохнула панна Цецилия, но кто бы ее стал слушать.

— Все просто, — ледяная рука пробила грудь и вытащила сердце. — Вынимаем старое…

А после, прежде чем панна Цецилия успела принять мысль о собственной скоропостижной кончине, эта же рука сунула в дыру другое сердце.

— …и ставим новое.

Пальцы разжались.

И… стало горячо… в ушах загудело, закололо…

— Ничего сложного.

…это было последнее, что услышала панна Цецилия, прежде чем лишиться чувств. В себя она пришла спустя два часа, обнаруживши, что и снег, и пирожки исчезли, но осталась раскуроченная женщина и пан Штефан, на мертвом лице которого застыла несказанная обида.

А бабка правильно говорила, не стоит верить духам.

Сначала думаешь, чем её удивить, а потом ищешь, чем её удавить…

…из размышлений пана Кузьмячика о женщинах в целом и собственной супруге в частности, высказанных личным порядком старому приятелю.

Себастьяна ждали.

На сей раз не с пулей, хотя, конечно, в глазах паренька, за тоскливым смирением читалось этакое смутное желание раз и навсегда избавиться от проблемы.

— Скоро, — пообещал Себастьян, одаривши проводника клыкастою улыбкой. — А теперь поторопись, будь любезен…

Контрабандная тропа открылась от огромного камня, положенного на перекрестье двух дорог во времена незапамятные, в которые и сам камень, и дороги эти были частью иного мира. И Хольма не существовало, и границы, и приграничья, а тропы вот водились. И контрабандист — паренек с круглой крупной головой, на которой чудом, не иначе, удерживалась клетчатая кепка — постучал по камню. Царапнул палец иглой. Мазнул.

И сказал заветное слово.

Шли не пустыми. Воевода или нет, но негоже за так тропу топтать. Вот и досталась Себастьяну тяжеленная сумка. Он старался не думать о том, чем набита она, если повезет, то контрабанда — это самое малое, о чем ему придется беспокоиться.

Идти было неудобно, что сквозь кисель пробираешься. И каждый шаг отдавался эхом в ушах. Впрочем, было этих шагов немного. Десятка два. И снова камень, один в один тот, оставленный в королевстве, вон, и бок гранитный, мхом затянут.

— Благодарю, — Себастьян кинул ношу на влажноватый мох. — Дальше я сам…

Его провожатый молча кивнул.

Надо полагать, сегодня же этот человек исчезнет на просторах Королевства, скидывая этакое неудобное для воровской честной карьеры знакомство. Мало ли есть еще городков и троп заветных? Нет, тайну Себастьян сбережет, как и обещал, но…

Он спустился с пригорка, нырнув в хитросплетенье темных улиц. Отыскать нужную труда не составило. На условный стук открыла девица давно уж недевичьих лет, но все еще красивая диковатой красотой. Черноволосая и черноглазая, длинношеея, она знала, что алое платье, перехваченное тонюсеньким ремешком, ей к лицу, как и платок с золотыми розами.

И красовалась.

Вот прямо с утра и красовалась.

— Мне бы старого дружка повидать, — сказал Себастьян и монетку золотую на ладони подбросил. Та кувыркнулась и исчезла в девичьей ручке.