Беглый огонь - Петр Катериничев

Охотнички шагали бодро, как на полигоне. Или – в заповеднике. А чего им? Завалил я их двоих? Так сами, лохи, подставились. Чего ждать от деморализованного противника? Забился в какую-нибудь щель и торчит там ветошью, стараясь не отсвечивать и вообще исчезнуть… Впрочем, парни не в кегли играют, и свой живот завсегда дороже чужой головы. А потому стволы их – прицельно ли рыская, но смотрят, поди, на край широкой ямы, съезда, за которым я и затаился. Ха! Вот ведь интересно, почему партийцы свои сборы в те времена съездами прозвали? Ведь съезд – это не вверх, а вниз и до упора!

Не успев выругать себя за полное идиотство мыслей в голове, из которой вполне свободно через секунду-другую могут вылететь мозги, собрался, замер… Огонь из «узи» на открытом воздухе эффективен только в одном случае: если стрелять в упор. Шаги – хрусть, хрусть… Рядом. Молча идут, волчары. Пора. Только вот еще что… Резко двинув рукой, швырнул пустой магазин вверх и в сторону. Как только он с лязгом треснулся о ледяной наст, вскочил разом на обе ноги, появившись из-за кромки как черт из табакерки!

Людей я не видел. Только силуэты. Автомат бешено колотился в правой, я водил струей свинца по этим силуэтам, а левая тем временем направляла ствол «беретты», тявкающей часто, гулко и грозно. А время вдруг потянулось мучительно-медленно; я видел, как пули крушили кости черепов, разрывали незащищенную плоть на шее, дробили колени… Фигуры, похожие на людей, нелепо взмахивали руками, медленно заваливались, кто вперед, кто – набок; тяжелый свинец сметал противников, а я был словно безучастным наблюдателем… И лишь внимательно следил, как медленно приближаются к голове лучи лазерных прицелов… Я успевал увидеть в свете коротких белых вспышек, как автоматы в руках у людей-теней опасно направлялись в мою сторону, но успевал предугадать движение, и мои пули в месиво рвали кисти рук и коверкали металл оружия… Серьезно меня беспокоили лишь те самые малиновые лучи, неумолимо приближающиеся… Пора… И – я стал заваливаться назад, навзничь, уходя с линии близкого огня, а автомат в моей руке продолжал изрыгать белые вспышки, а выпущенный пустой пистолет медленно падал на снег… Мне казалось, что я заваливаюсь до судорог медленно, а пуля снайпера уже разрезала воздух…

Она свистнула в микроне от лица и унеслась в ночь, а я свергся вниз, полетел с того же откоса, с той же горки, и слышал, как пули противников бессильно буравят кромку, ту самую, на которой я стоял секунду назад…

Вот теперь я медлить не стал. Сбросил всю верхнюю одежду, оказавшись в легоньком черном джемпере, перепоясанном сбруями, я побежал со всех ног, сжимая обеими руками снайперскую винтовку… А слева уже маячили фары пятнистого полувоенного автомобиля, и одна из них, поисковая, рыскала сквозь ночное пространство, будто искала зверя… Меня. Я добежал до затворенных на цепь дверей какого-то цеха, скользнул внутрь, замер, слушая лишь стук собственного сердца.

Никаких криков загонщиков я не слышал: парни переговаривались по рациям. Я не знал, сколько их, замер, надеясь, что обнаружат меня не сразу и я сумею соориентироваться, уйти, скрыться от близкой погони… И тут услышал звуки, от которых мне стало тошно. Это был песий лай.

Отец – буржуй, дите – невинно. Именно этому принципу я всегда следовал, когда встречал собак скверных и невоспитанных. Только человек способен превратить собак, этих самых преданных и беззаветно добрых друзей, в сильных, безжалостных врагов; именно тогда они становятся оружием, носителями чужой воли, воли злой и беспощадной. Я вслушивался в лай и понимал, что мои игривые хлопушки, еще как-то опасные для людей, собак не остановят: вымуштрованные опытными дрессировщиками, они не ведали страха. Я не знал, что за псы несутся за мной: упорные, как управляемые снаряды, бультерьеры, могучие ротвейлеры или гибкие и беспощадные доберманы. Мне стало по-настоящему страшно; это не значит, что раньше я испытывал только подобие страха, нет; просто теперь страх мой стал первобытно-звериным, от него хотелось оскалиться и выть! Мне вдруг показалось, что еще мгновение, и я брошусь на четвереньки и ринусь навстречу новым, четвероногим врагам, и если суждено погибнуть, я умру, но с вражьей кровью на клыках!

Отрезвление пришло только тогда, когда я понял, что действительно оскалился зверем, приподняв верхнюю губу, и рычу тихо, утробно… Усилием воли приказал себе расслабиться. И – думать. Время снова словно замедлилось… И глаза по-кошачьи различали почти в полной тьме силуэты предметов… Вот эти два… Да!

Это были баллоны с газом. Я чиркнул кремнем зажигалки: красные, с безликой надписью: пропан. Ну да, пропан, парень, совсем пропан! Кантонул я их разом, накатил к дверям цеха. Лай затих: собаки почуяли след и неслись теперь молча, черными тенями – вестниками смерти.

Откручивать вентиль было некогда. Я побежал что есть духу в глубь цеха, по наитию чуя препятствия, перепрыгивая их, наткнулся на какую-то лесенку… И – замер. Я почуял зверя, обернулся: песьи глаза блеснули во тьме. Это был первый. Опередив собратьев, оказавшись сразу, вдруг, в незнакомом и опасном мире новых запахов, пес сник. Ну да, собаки по природе – стайные животные: он ждал свору! Я унял дрожь, судорогой, волной пробежавшую от хребта к рукам, бросил приклад винтовки к плечу… И в это время влетела свора.

Я нажал на спуск. Раз, другой… Сначала металлический звон, визг собаки, раненной рикошетной пулей, снова визг – на этот раз животное налетело на пулю грудью, покатилось по цементному полу… Третий… Пуля глухо чавкнула в металл. Ну а теперь бы рикошетный, с искрой… Хоп!

Взрыв был странный, с длинным, визгливым воем. Пламя словно взбесилось, выплеснулось в одну сторону, катая баллон, в другую… И – разметало все: рваные клочья металла, успевших вбежать в цех псов, сине-желтые лохмотья огня… Я упал ничком, сжавшись, прильнул к шершавому полу, чувствуя, как могучая раскаленная волна накрывает и меня, и все вокруг… Ахнул второй баллон, и я утонул в вязком удушливом пламени.

Только чувство близкой опасности не позволило сознанию провалиться в беспамятство. Я зашагал дальше, в темный провал цеха, ощущая близость самых безжалостных хищников – двуногих. К их появлению я успел взобраться на какую-то шаткую лесенку и оказался на мостках, опоясывавших брошенный цех по периметру. Освещенные убывающими всполохами оранжевого пламени, в шлемах-полусферах, снабженных интегрированными приборами ночного видения, поводя хоботами глушителей на специальных автоматах, они были похожи на марсиан, невесть как занесенных в полузаброшенное цеховое здание. Я и готов бы помочь им вернуться на их красную планету, да не знаю, как это сделать. И самое противное, что это не те бесшабашные ребята, что наехали в джипах. Другая школа. Штучный товар.

Воевать с ними невозможно. Такую войну и войной-то назвать трудно: все равно что тягаться в поднятии тяжестей с башенным краном. Но выход всегда есть. Потому что… Потому что я хочу не просто выжить, но победить!

Вот он, блаженный закуток. От него вверх тянется узкий бетонный четырехугольник, похожий на лифтовую шахту. До него четыре шага. «До тебя мне дойти нелегко, а до смерти – четыре шага…» Та война была другой. И я надеюсь, что эти шаги – к жизни. Нужно только пройти их, будто проплыть по воздуху, миражом, призраком, беззвучно, бестелесно. Даже не тенью: эти ребята среагируют и на тень, изрешетят из тихих своих пушечек. И я решился. Пошел. Перемещая тело плавно, как иллюзионист, и медленно, как наглотавшаяся снотворных черепаха. Только на такое движение не реагирует другое живое существо. Ибо это движение неприметно глазу и не представляет опасности, чтобы на него отреагировала интуиция. Но… Любой подготовленный боец реагирует на живое вообще как на источник опасности. Улавливая вроде бы неуловимые, никаким прибором не фиксируемые волны, исходящие от человека. Но… Сейчас я был не человек. Я стал восковой фигурой, слившимся с серой стеной серым памятником всем серым кардиналам! Перемещающимся на миллиметры и микроны в сторону заветной цели.