Все или ничего - Джудит Крэнц

Теперь Джорджина, не получившая разрешения снять трусики, должна была, следуя указующему персту, коснуться губами заветного местечка, скрытого под шелком. Фернанда знала, что трусики мокрые насквозь, и ей хотелось, чтобы Джорджина губами почувствовала эту влагу, чтобы язычок ее прошел через тонкую ткань, чтобы она наконец получила то, чего так хотела, но не до конца, еще не касаясь обнаженного тела. Не сейчас. Джорджина притронулась губами к тому месту, на которое указала Фернанда, но лишь едва-едва, склонив голову в знак повиновения.

– Языком, рабыня, языком, – резко скомандовала Фернанда.

Она снова легла, стараясь не двигаться и чувствуя, как маленький язычок упирается в шелк, прикрывающий ее наружные губы, но вскоре ей стало мало этого, и, резким движением сорвав с себя трусы, она раздвинула ноги, тяжело дыша, помогая себе пальцами, чтобы Джорджина была как можно ближе к клитору.

– Еще, – приказала Фернанда, – еще, и не вздумай остановиться... Как можно глубже!

Она почувствовала, что язычок двигается с удивительной силой, входя в нее и умело кружа вокруг наиболее чувствительных мест, а затем отступая, когда Джорджина начинала трогать клитор пальчиками. Потом она вновь приникала к Фернанде ртом, трогая набухающую плоть языком, принимаясь жадно сосать ее. Вновь и вновь, со стоном, говорящем о голоде, который невозможно утолить, повторяла она эту процедуру: сначала проникала внутрь, так глубоко, как только могла, затем убирала язык и вдруг вновь принималась ласкать им Фернанду, так что та чувствовала, что ее клитор становится все больше и больше, словно постепенно превращался в кончик маленького, но твердого пениса. Она забыла обо всем, поглощенная своим наслаждением, наслаждением, возможным лишь благодаря тому, что не было грубого вторжения в ее тело, что Джорджина точно знала, что делать, ибо она была женщиной, имела женское тело и женские чувства и знала, как дать другой женщине именно то, чего та больше всего желала.

Она чувствовала, как медленно, словно издалека приближается оргазм, но не показывала этого, потому что была уверена: ее рабыня не прекратит ласки до тех пор, пока ей этого не разрешат, ее рабыня хочет, чтобы этот акт любви длился как можно дольше, ее рабыня ничего не просит для себя и может продолжать так без конца. Никакой спешки нет, думала Фернанда, поглощенная ощущениями, которых никогда прежде не испытывала, – какое все-таки счастье, когда некуда спешить!

Скоро ей стало невмоготу молча терпеть проникающий в нее, лижущий язык Джорджины, ее теплый рот, и Фернанда перестала сдерживаться, издавая крики и вздохи, которых она никогда не позволяла себе с мужчинами, и эти звуки не заставили Джорджину прервать свое мерное, ритмичное движение. Ничто не заставит ее неожиданно прекратить свои ласки, ничто не заставит ее милый язычок исчезнуть, и вместо него не появится твердый и решительный пенис, нежеланный, ненужный. Фернанда выгнулась еще сильнее, схватила гладко причесанную голову Джорджины и притянула ее ближе к раскрытой и ненасытной расщелине, чтобы жадный и покорный рот работал еще безумнее, еще сильнее, поскольку оргазм, начавшийся где-то далеко, уже приближался, пока не захватил ее всю, и его уже нельзя было задержать, и тогда она полностью отдалась ему, ощутив наконец силу, поглотившую ее всю целиком, и застонала от счастья.

– Все... теперь все изменилось, – произнесла Фернанда, когда наконец смогла говорить.

– Я люблю тебя, Ферни!

– Все эти годы... о, Джорджи... я даже не подозревала, что все может быть вот так... ты была... у меня просто нет слов...

– Не надо ничего говорить, давай просто прижмемся друг к другу, я тебя нежно обниму, радость моя, прекрасная моя.

Она обняла Фернанду и принялась тихонько ее баюкать, крепко сжимая в объятиях, но уже не желая никаких чувственных проявлений. Однако Фернанда, впервые за всю свою жизнь испытавшая настоящий оргазм и избавившаяся наконец от неотступных мыслей о своих неудовлетворенных желаниях, неожиданно для себя обнаружила, как терпко пахнет обнаженное тело Джорджины.

Это возбудило ее любопытство, и удивление, с которым она только что смотрела на зрелую наготу Джорджины, вдруг сменилось чем-то иным, чем-то большим, чем простое удивление. Эта юная пухлость, эта белая кожа с чувственными розовыми тенями, эти светло-коричневые соски на восхитительной, тяжелой груди, прелестные светло-рыжие колечки, обрамляющие интимное местечко, оставались еще неизведанными, таинственными, страшно соблазнительными и манящими. Не отдавая себе отчета в том, что она делает, Фернанда принялась поглаживать Джорджину, в глазах которой светилась притворная покорность, а все нежное лицо излучало радость, Джорджину, которую она так любила. Она вдруг испытала приступ незнакомой ей доселе бешеной страсти, почувствовала, как новое, неведомое прежде желание, которое не способен был вызвать ни один мужчина, поднимается из самых недр ее естества, и, ни слова не говоря, не спрашивая разрешения, она бросилась на кровать, прижала руки Джорджины к матрасу и оседлала это великолепное тело, распростертое под ней, все еще загадочное, но уже всецело принадлежащее ей. Она вновь почувствовала, как набухает все внутри – жадно, тяжело, агрессивно. Опять, господи, опять.

– Ты вовсе не должна... – прошептала Джорджина. – Я сделала это только для того, чтобы доставить тебе удовольствие.

– Замолчи и лежи спокойно! Я собираюсь заняться с тобой любовью.

– Сьюзи, расскажи, что тебе известно о моей прабабушке Эмилии, – попросила Джез, сидя на кухне за столом и наблюдая за работой кухарки, как всегда, сноровистой и умелой.

– Да ничего. Откуда ж мне знать про нее, Джез? Ведь я начала здесь работать только в 1961-м. Мы же не будем опять ссориться из-за моего возраста, правда?

Сьюзи заговорщически подмигнула Джез. Ясно как белый день, она что-то затевает, а в такое дождливое воскресенье что еще это может быть, как не то, чего она уже давно ждала. Уродливее она от этого не стала, уж это видно. Давно пора. Майку Килкуллену наверняка хотелось бы, чтобы Кейси и Джез полюбили друг друга, пусть они и скорбят о нем.

– Ведь ты дома говоришь по-испански, да, Сьюзи? – спросила Джез.

– Да когда как. Моим ребяткам все равно, на каком языке говорить, муж предпочитает испанский, моя мать, кроме испанского, других языков не знает, а внуки, кроме ругательств, по-испански и двух слов не могут связать.

– А ты умеешь читать по-испански?

– Хуанита Изабелла, а ты по-английски читать умеешь? – Сьюзи фыркнула. – Чему, ты думаешь, я целых четыре года училась в школе?

– Тогда, ради бога, сядь и посмотри вот сюда. – Джез положила перед Сьюзи свой листок и письмо.

– Ты что, уроки готовила?

– Не совсем.

– Так всегда выглядела твоя домашняя работа. Какие каракули! Впрочем, не так плохо, как нынче выглядят комната Кейси и архив. Я уже пригласила рабочих – они сейчас кроют крышу, пока опять не пошел дождь.

– Послушай, Сьюзи, ты должна мне помочь. Это письмо от моей прапрабабушки моей прабабушке Эмилии. Я не могу перевести здесь один абзац – совсем не улавливаю смысла, – Джез показала Сьюзи строчки, которые накануне ночью пыталась перевести, и та, достав очки, склонилась над письмом с его четким вычурным почерком и выцветшими коричневатыми чернилами.