Сен-Жюст. Живой меч, или Этюд о счастье - Валерий Шумилов

к «умеренным», напоминали речи арестованных «крайних», – после эбертистов Камилл явно жаждал потоптаться на могиле Робеспьера и Сен-Жюста.

Надо было показать умеренным их место, и уже через день после ареста Эбера Сен-Жюст настоял на аресте двух дантонистов – «красавчика» Эро и его друга депутата Симона. Антуан ненавидел Эро едва ли не больше, чем Демулена: ему было известно, что во время депутатской миссии «красавчика» в департамент Верхний Рейн, куда его заслали, чтобы он не путался под ногами в Комитетах, Сешель полностью перенял манеры держаться и стиль речей Сен-Жюста. Теперь он сам казался бледной тенью «ангела смерти» Комитета общественного спасения. Такая манера вести себя вовсе была не свойственна бывшему генеральному прокурору Парижского парламента, кому-то могло показаться, что он подражает своему более удачливому сопернику. Но самому Сен-Жюсту казалось, что в поведении Эро таится насмешка.

Повод подвернулся как раз кстати: глава Комитета общественной безопасности «инквизитор» Вадье, с которым Сен-Жюст обсуждал готовящий процесс Эбера, заметил, что по некоторым имеющимся сведениям живший в доме Эро-Сешеля его секретарь Катюсс является бывшим эмигрантом. Сен-Жюст посоветовал арестовать Катюсса, не дожидаясь расследования. А затем, когда узнал, что взбешенный арестом секретаря Эро вместе с другим депутатом-дантонистом Симоном (кстати, другом бывшего эльзасского врага Сен-Жюста прокурора-расстриги Шнейдера) поспешил навестить его в тюрьме (что запрещалось законом), тут же поставил вопрос в Комитете об аресте члена Комитета общественного спасения Эро-Сешеля как сообщника «заговорщика Катюсса.

Предложение прошло без возражений – члены Комитета были уверены в связях бывшего сановного дворянина Эро с эмигрантами и в его шпионстве. А еще через день Сен-Жюст выступил в Конвенте с короткой речью об аресте депутатов Эро-Сешеля и Симона, чтобы проверить реакцию умеренных и самого Дантона. И был полностью удовлетворен: Дантон не пошевелился. Похоже, в отличие от своих сторонников, бывший «Марий кордельеров» понимал, что петля затягивается не вокруг шеи Робеспьера, а вокруг шеи его самого.

После очередной встречи с Дантоном у Юмбера (как оказалось, их последней встречи) Робеспьер молча протянул Сен-Жюсту стопку исписанных листов: «Это мои наброски против них, – сказал он бесцветным голосом. – Они помогут тебе в составлении обвинительного акта».

Итак, Максимилиан все же решился вступить в борьбу со своим последним врагом-соперником в Революции. Решился, потому что понимал, что без его авторитета Комитеты Дантона не одолеют, что и подтвердило бурное заседание Конвента 11 жерминаля на следующий день после ареста Дантона. Собрание буквально подняло бунт, сначала потребовав присутствия членов обоих Комитетов, а затем общим ропотом выразив свое недовольство. «Долой диктаторов! Долой тиранов!» – послышались крики из отдаленных уголков зала.

– Граждане, сегодня ночью арестованы четверо членов этого Собрания, и один из них – Дантон! – кричал дорвавшийся до трибуны Лежандр. – Дантон – слышите! Требую, чтобы он и другие наши арестованные коллеги были вызваны сюда в Конвент, чтобы мы сами обвинили или оправдали их. Председатель, – обратился он к Тальену, – нам нужна свобода мнений!

– Конечно же, каждый может говорить все, что думает! И мы все останемся здесь, чтобы спасти свободу! – немедленно отозвался Тальен.

Сен-Жюст видел, как предложение Лежандра было принято единым порывом большинства перетрусивших депутатов. Видел он и брошенный на него измученный взгляд Максимилиана, пробившегося наконец к трибуне, говоривший: «А ты еще рассчитывал переломить ситуацию в присутствии самого Дантона!» А затем Робеспьер заговорил, и его импровизированная неподготовленная речь (почти невероятная для такого оратора, как он) переломила настроение Конвента:

– Граждане, настал момент сказать правду. Во всем том, что было сказано, я вижу зловещее предзнаменование гибели свободы и упадка принципов… Мы увидим сегодня, одержат ли несколько человек верх над интересами родины, сумеет ли Конвент разбить мнимый, давно уже сгнивший идол, или же своим падением он уничтожит Конвент и французский народ. Разве то, что было сказано о Дантоне, не применимо к Бриссо, Петиону, Шабо, самому Эберу и стольким другим, заполнившим Францию шумом своего притворного патриотизма? Какую же привилегию он имеет? Чем Дантон выше своих коллег, выше своих сограждан? Не потому ли, что несколько обманутых личностей сгруппировались вокруг него, чтобы добиться вслед за ним богатства и власти?… Я говорю, что тот, кто содрогается в данный момент, тот – преступник; никогда невинность не страшится общественной бдительности… Начавшаяся дискуссия опасна для отечества, она уже является преступным покушением на свободу; ибо свобода оскорблена тем, что поставлен вопрос об оказании одному лицу больше благосклонности, чем другому… это означает также косвенно защищать тех заговорщиков, которых хотят спасти от меча правосудия, потому что имеют общий с ними интерес: все это означает нарушение равенства… Я требую снять предложение Лежандра без обсуждения…

Конвент взорвался аплодисментами – судорожными, истерическими, надрывными. Затем наступила гробовая тишина. И в этой тишине Сен-Жюст, поднимаясь на трибуну, услышал собственные мерные шаги…

Его речь против Дантона, в которой он на основании заметок Робеспьера и собственных размышлений обвинил трибуна в перманентной контрреволюции с самой Бастилии, стала едва ли не единственным доказательством на процессе дантонистов, прямым руководством к действию общественного обвинителя Фукье-Тенвиля. Без вызова свидетелей, без предъявления каких-либо доказательств, только на основании выводов Сен-Жюста о враждебности Республики второго революционера Франции (как все тогда думали) Революционный трибунал судил героя 14 июля, 10 августа, спасителя страны осенью 1792 года.

Сен-Жюста напрасно обвиняли во лжи и подтасовке фактов – он сам верил в то, в чем уличал Дантона. Если бы не было этой веры, не было бы и той безобразной сцены в Комитете общественного спасения вечером 10 жерминаля, накануне ареста дантонистов, когда он зачитал членам обоих правительственных Комитетов свою обвинительную речь. Депутаты, которые видели его ужасающе-ледяное спокойствие на следующий день на трибуне Конвента при чтении речи против дантонистов, не могли подумать, что всего несколько часов назад он после чтения этой же самой речи буквально потерял контроль над собой – впервые за все время пребывания в Париже.

…Он читает эту речь уже целый час глухим монотонным голосом, ни на мгновение не останавливаясь, не запинаясь, смотря прямо перед собой в исписанный лист бумаги, и если и поднимая взгляд, то только чтобы бросить его на одно место – на то место на скамьях Конвента, где раньше сидел Дантон. «Дантон, ты служил тирании!» – сурово обращается он к пустому месту, – и это его обращение в мертвое пространство к невидимому противнику, который, казалось, только что был здесь, а теперь с началом речи словно растворился в воздухе, производит страшное впечатление. Депутаты сидят, опустив голову. Страх охватил всех. Страх, загасивший возмущение. Страх перед убежденностью выступавшего в собственной смертельной правоте.