Птицы и гнезда. На Быстрянке. Смятение - Янка Брыль

отпустить ее в институт, который она в прошлом году и окончила. Даже замуж где-то там вышла.

Однако Чеся, видно, все это понимала по-своему.

Усмешечка передернула ее румяные уста.

— Я весьма благодарна. Но заберу ее. Пускай не мучается, глядя…

Глаза их встретились на миг. Поняли друг друга…

— Пан женат? — сказала она после довольно неловкой паузы. — Утешений много уже?.. Ну, по-вашему, дзетачки, ёсць? Видите, пане Леосю, я еще не разучилась…

Он не отводил взгляда от ее глаз. Он понял, что она заговорила о другом не просто из вежливости или осторожности: в любопытстве ее прозвучала нотка живого интереса. Он почувствовал в себе силу для сладкой борьбы.

— И вы замужем? Повезло кому-то…

— Благодарю, пане Леосю. А о детях пан и не спрашивает. Сын у меня. Мой Ясь.

— Что ж вы его не взяли с собой?

— Школа. В конце концов, бабушку я ему привезу, а все остальное… А потом, будем откровенны, пане Леосю, — хочется выпорхнуть куда-нибудь и одной, почуять свободу, молодость… Встретить свой счастливый случай… Здесь не Балтика и не Татры, конечно, но что ж… «Муви се: трудно, и коха се далей…»[166] Не так ли?

Знакомо, как раньше, а то и еще более соблазнительно прищуренные глаза подкрепляли эти слова.

— А пан любит свободу? Хоть немножко свободы, пане Леосю? Правда?.. Есть люди, которые умеют ею пользоваться…

Он — в седле, она — на крыльце, лица их почти на одном уровне. В глазах ее заиграли чертики, а в тоне последних слов послышался острый хмелек той насмешки, что, задевая мужскую гордость, подстегивает нерешительного.

— Что ж, надо ехать, — сказал он неожиданно для самого себя. Однако остался на месте. И показался себе, до жаркого стыда, вахлаком.

— И всегда пан Леось так торопится? То война, то планы… А что же тогда для себя?

Ах, как далеко, позорно далеко были они сейчас — и та жгучая ранка на шее, и та баночка с вишневым вареньем!.. Переполненный, оглушенный другим чувством, он не захотел услышать, как раньше, что ее слова, чужие, исполненные все еще шляхетского гонора, задевают честь самого для него дорогого.

Ему стало неприятно, и он, чтоб отогнать — ради того, что сейчас вспыхнуло, — стыд перед самим собой, пробормотал первое, что пришло на язык:

— Вы там в городе живете или в деревне?

— Ну, если наше Машево город, так в городе. Это, пане Леосю, на освобожденных землях, в Приморье.

— В школе работаете?

— Живем помаленьку, пане Леосю…

— Скучно вам здесь, в этой глуши?

— Особенно вечером, — ответила она, поглядев исподлобья. Еще и улыбнулась: — Никто не заедет, не зайдет…

— Никого, положим, и не приглашают…

Она наконец рассмеялась. По-прежнему, по-девичьи закинула назад золотистую, пышноволосую голову, сощурила голубые, большие, такие призывно грешные глаза.

И этот смех много ему сказал.

— Кое-кто, может, и заехал бы, панна Чеся…

— О-о, пане Леосю! Какая чудесная оговорка — «панна Чеся!». Я напомнила пану то время, когда и в самом деле была не пани, а панна? Пане Леосю, пане Леосю!.. Время так быстро, так безжалостно бежит… А нам с паном есть что вспомнить. Если по-человечески, от сердца, без скучной политики, так даже и добрым словом. Именно здесь, на этом крыльце… Разве не так?

И, опять неожиданно для самого себя, с пьяной решимостью он глухо, полушепотом сказал:

— Вечером… я приду.

Она прикрыла глаза и улыбнулась. Потом, чуть открыв, словно в помощь не только, не просто кокетливой улыбке, поглядела в самую душу, еще дала отведать сладкого хмеля, снова опустила длинные темные ресницы и… заговорщицки кивнула головой.

9

Он был женат, это правда.

Однако правдой было и то, о чем Леня еще никому, даже выпив, не проговорился, — он и до сих пор сам не мог понять, любит он свою Алесю по-настоящему или нет, любовь это или просто так… Тогда, после того как похоронили Сережу, она так плакала, когда они с Леней пошли просекой и остались одни в сыром полумраке сумерек. И он был до слез, до боли сердца опечален. И ему было очень жаль эту черненькую, смышленую и такую, оказывается, еще беспомощную девочку. И он обнял ее, когда она по-детски, как к старшему брату, приткнулась бессильной наболевшей головкой к тронутому холодной сыростью сукну его шинели. Было бы так хорошо и осталось бы в памяти на всю жизнь, если б все кончилось на тех почти братских, чистых поцелуях!.. Но им это так понравилось, что вскоре, при третьей встрече, они оступились…

Алеся его любила. Со всей ясностью он увидал это в ту ночь, когда они стали родными. Как она плакала во тьме пустой, запертой изнутри землянки семейного лагеря, как горячо целовала его, вперемежку со слезами, тихо, от всего сердца, смеялась, восторженно, горячо шепча у самых его губ, у глаз: «И навсегда ты мой, я твоя — навсегда!..»

А он, счастливый, усталый победитель, уже и тогда, на ее девичьей подушке, почувствовал какой-то холод и стыд, вернее — неловкость, что вышло все это так просто, даже слишком просто, именно с ней, Алесей, Сережиной сестрой…

Это ощущение — где-то далеко, чуть слышно, но болезненно — звучит в душе и теперь. Словно некий укор.

Он и женился-то на ней, не видя другого выхода, и в душе гордился своей порядочностью. За двенадцать лет совместной жизни она успела осчастливить его милой, как первый полевой букет, девочкой, затем бойким мальчишкой — сыном! — окончила заочно финансовый техникум, отлично работая, сперва в райкоммунхозе, покуда они жили в районном центре, а теперь, третий год, в колхозной конторе. Все шло ладно и в доме и в семье. И она по-прежнему любила его, верила своему Лене и не подозревала, должно быть, что ему всего этого мало…

Иногда он счастливо и как бы с удивлением открывал, что она у него такая хорошая, милая, настоящая, и он с особенной, словно виноватой нежностью целовал ее, по-юношески что-то нашептывал ей, точно прося у нее и… у самого себя прощения. Однако жило в нем и другое.

Как было бы чудесно, думал он довольно часто, если б она была не такая обыкновенная, если б он не только уважал ее, но и любил всей душой, с неостывающим волнением!.. Однако стать другой Алеся не могла. Дети, работа, неприятности, годы…

И он в глубине души считал, что судьба его обошла.

Есть у них, правда, дружба, настоящая дружба людей, много переживших вместе. И он гордится, что отдал этой дружбе все, что мог.

Пять лет тому назад