Хрущев - Уильям Таубман

Двумя днями ранее на даче у Хрущева в Пицунде гостил Эрик Джонстон, президент Американской киноассоциации: у этого человека были хорошие связи в правительстве США, в свое время он выполнял роль эмиссара Рузвельта у Сталина. Хрущев приглашал Джонстона остаться на ночь, а наутро отправиться на охоту, но тому надо было возвращаться в Москву. Во время этой встречи Хрущев несколько раз повторил, что хотел бы увидеться с Эйзенхауэром: «Знаете, он мне по-настоящему нравится. На Женевской конференции мы с ним каждый вечер после переговоров ходили в бар и выпивали вместе. Надеюсь, он в добром здравии. Хотелось бы мне посидеть с ним и потолковать»21.

По-видимому, и берлинский ультиматум Хрущева был не чем иным, как средством вытащить Эйзенхауэра за стол переговоров. К осени 1958 года, вспоминает Трояновский, в отношениях между Востоком и Западом так и не случилось «прорыва»: напротив, «на некоторых политических направлениях положение… ухудшилось». Западная Германия «вооружалась быстрыми темпами и все прочнее вовлекалась в западный военный блок. Гонка вооружений наращивала обороты и была готова вырваться в космос. В переговорах о сокращении вооружений стороны топтались на месте, а расходы на вооружение ложились все более тяжелым бременем на экономику нашей страны. Восточная Германия по-прежнему находилась в изоляции и подвергалась различным формам давления. Вдоль периметра СССР множились американские военные базы, новые военные базы создавались в Азии и на Ближнем Востоке». В дополнение ко всему прочему, росла напряженность в отношениях с Китаем, и, по Трояновскому, «все громче раздавались голоса о том, что, если придется выбирать между Западом и Китаем, лучше выбрать Китай».

Перспектива получения ФРГ ядерного оружия, по словам Трояновского, стала последней каплей. «Было очевидно, что, если бы это произошло без сопротивления со стороны Кремля, престиж Хрущева покатился бы вниз». Кроме того, Трояновский подозревал, что его босс все еще жаждал доказать Молотову и его единомышленникам свою правоту в вопросе о Германии22.

Ввязываясь в рискованную игру, Хрущев недостаточно ясно представлял, какие препятствия ждут его на пути. Он догадывался, что восьмидесятидвухлетний канцлер ФРГ Конрад Аденауэр будет «вставлять ему палки в колеса», однако явно недооценивал «старого лиса»23. По сравнению с Восточной Германией Западная процветала, однако неопределенное положение Западного Берлина и сомнения в поддержке НАТО делали Аденауэра уязвимым. Он стремился интегрировать ФРГ в Западную Европу, но понимал, что при этом рискует потерять возможность объединения Германии. Аденауэр жестко отвергал любые предложения о признании ГДР; его непреклонность выводила из себя Эйзенхауэра (а затем и Кеннеди), однако, понимая значение ФРГ, Вашингтон по большей части поддерживал Аденауэра.

Де Голль опасался, что отказ западных держав от Берлина вызовет нейтрализацию Германии и, в дальнейшем, советско-германский союз. Президент стремился восстановить положение Франции как великой мировой державы, и для этого ему требовалась помощь Аденауэра. Кроме того, он понимал Хрущева лучше, чем кто-либо из его западных коллег, и ясно видел, что советский лидер блефует — он не станет затевать войну. Поэтому в разразившемся кризисе де Голль занимал еще более жесткую позицию, чем Аденауэр.

Главной надеждой Хрущева в западном лагере стала Британия. Ее премьер-министр Макмиллан опасался войны, а подавляющее большинство англичан полагало, что вопрос о том, какая власть — советская или восточногерманская — будет ставить печати на документах в Берлине, не стоит ядерной катастрофы. Кроме того, приближались выборы, и консерваторам требовалась народная поддержка. Вот почему британцы готовы были признать Восточную Германию и заключить новые соглашения касательно Берлина. Однако они оказались в меньшинстве24.

Эйзенхауэр полагал, что капитуляция перед Хрущевым дестабилизирует положение в ФРГ, расколет НАТО и ударит по престижу США. Однако он, как и Хрущев, страшился эскалации международной напряженности и стремился к разрядке. Его пугала перспектива ядерной войны, в которой, по оценкам американских военных, при первом же ракетном ударе будет убито или ранено до 65 % процентов населения США и полностью разрушена инфраструктура страны25.

Надо заметить, что эти цифры были сильно преувеличены: расчеты основывались на блефе Хрущева, а не на реальном состоянии советских ядерных вооружений. В этом плане уловка Хрущева отчасти удалась; правда, ему не удалось обмануть Даллеса — но Эйзенхауэр поверил ему и искренне надеялся, что советский руководитель «предпочтет дружбу»26.

К началу 1958 года Эйзенхауэр чувствовал себя не слишком уверенно. США проигрывали пропагандистскую войну и, что еще хуже, теряли шанс на примирение с СССР. 9 февраля Эйзенхауэр признался Даллесу, что он «в отчаянии». Может быть, пригласить Хрущева в США? Не стоит, возразил Даллес; «никто не поверит, что вы не собираетесь вести с ним переговоры». Тогда, продолжал Эйзенхауэр, может быть, пригласить других лидеров КПСС, не занимающих государственных постов? С ними никаких официальных переговоров быть не может: «просто покажем им страну». В ответ Даллес процитировал закон, запрещающий въезд в страну коммунистам без санкции генерального прокурора или государственного секретаря. Наконец Эйзенхауэр предложил пригласить десять тысяч советских студентов для обучения в американских учебных заведениях. «Мы не сможем уследить за таким количеством молодежи», — ответил Даллес, и Эйзенхауэр вынужден был с ним согласиться — однако продолжал «искать любые средства, способные снизить напряженность»27.

Наконец, не уделял Хрущев должного внимания и своему восточно-германскому союзнику. У Ульбрихта были свои интересы: он стремился к признанию на Западе, но еще больше стремился заполучить Берлин. Западный Берлин был для него не политическим рычагом, как для Хрущева, а желанным призом. Ульбрихт постоянно требовал от СССР экономической помощи — и Советский Союз помогал, чем мог, при том что его собственная экономика находилась не в лучшем состоянии. Благодаря особым внутригерманским соглашениям Восточная Германия получила доступ к западным рынкам. Потеря этой возможности больно ударила бы не только по режиму Ульбрихта, но и по положению самого Хрущева — не говоря уж о том, что эскалация конфликта потребовала бы повышения расходов на оборону. И это в то самое время, когда Хрущев стремительно сокращал Вооруженные силы!

Лидеры западных держав не знали, блефует ли Хрущев, и предпочли принять меры, чтобы доказать ему, что они-то точно не блефуют. Они подтягивали к границам Германии войска и готовились прокладывать себе путь на Берлин. Но Хрущев был уверен, что, даже если начнется стрельба и беспорядки, как в ГДР образца 1953 года, войны удастся избежать. А если нет? Его общая стратегия (если она вообще заслуживает такого названия) была странной с самого начала. Однако больше года такая тактика действовала.

Поначалу реакция Запада на берлинский ультиматум Хрущева была осторожной. Ни Великобритания, ни Франция не были готовы к применению силы — пусть и в ограниченных масштабах. В любом случае, они предпочитали сперва испробовать мирные средства. Эйзенхауэр и Даллес готовы были рассматривать восточногерманских пограничников как советских агентов, но после возражений со стороны ФРГ отступили. Вопрос о том, в каком случае и в каком объеме применять военную силу, требовал расширенных консультаций союзников. Но прежде всего, как заявил Эйзенхауэр 11 декабря, «главная наша задача — понять, чего хочет Хрущев»28.