Мемуары госпожи Ремюза - Клара Ремюза

Император не ограничивался упреками, сделанными придворным, он жаловался также и на высшее парижское общество. Он упрекал Фуше за отсутствие постоянного надзора, изгонял женщин, угрожал выдающимся людям, и для того, чтобы избежать последствий его гнева, нужно было по крайней мере загладить прежние неосторожные речи такими поступками, которые докажут признание его могущества. После такого вызова с его стороны многие лица сочли необходимым представиться ко двору, некоторые – под предлогом своей безопасности, и благодаря этому пышность двора увеличилась.

Так как Бонапарт любил ознаменовать свой приезд особенным образом, то не пощадил и своей собственной семьи. Строго, хоть и совершенно бесплодно, бранил свою сестру Боргезе, относился к ней, или делал вид, что относится, совершенно равнодушно. Он не скрыл от своей сестры Каролины, что знает ее тайные честолюбивые желания. Каролина перенесла с обычным искусством неизбежный шквал гнева и мало-помалу довела императора до признания того, что она не так уж виновата, если и желает возвышения, ведь в ее жилах течет кровь. Оправдываясь, она пустила в ход свои обычные приемы для того, чтобы покорить Бонапарта.

«Разбудив», как он говорил, таким образом окружающих, император остался доволен тем, что вызвал этот маленький террор, а затем, казалось, забыл обо всем, что произошло, и стал жить своей обычной жизнью.

Талейран, который возвратился после него, выразил Ремюза большое удовольствие по поводу того, что вновь видит его. Именно в это время у него вошло в привычку приходить ко мне довольно часто, и наши отношения сделались более близкими. Я вспоминаю, что сначала, несмотря на расположение к нему, я довольно долго испытывала некоторую неловкость в его присутствии. Талейран пользовался заслуженной репутацией весьма умного человека; он был очень важным лицом; но говорили, что он слишком требователен и притом насмешлив. Его манеры, всегда чрезвычайно вежливые, заставляли собеседника чувствовать себя стоящим несколько ниже его. Однако во Франции, где общественные нравы признают значение женщин и дают им свободу, дамы могли бы, несмотря на различие их положения в обществе, держать себя свободнее с Талейраном. Но многие из них не делали этого. Часто дамами овладевало желание нравиться ему, и они жили в каком-то рабстве, что можно охарактеризовать общепринятым выражением: они его очень избаловали.

Наконец, так как Талейран мало кому доверял, был во многом разочарован, равнодушен по отношению к другим, редко бывал чем-нибудь тронут, то тот, кто пожелал бы покорить его, остановить на себе его внимание или даже просто занять его, поставил бы себе трудную задачу.

Все, что я раньше знала о нем и что узнавала, видя его, стесняло меня в его присутствии. Я была тронута его дружбой, но не смела сказать ему этого; я боялась говорить с ним о том, что постепенно начинало тревожить меня, так как мои чувства должны были, как мне казалось, вызвать только насмешки. Я никогда не расспрашивала его ни о личных делах, ни о делах вообще, чтобы он не мог считать меня любопытной. Немного стесняясь в его присутствии, я испытывала умственное напряжение, так что иногда уставала от этого. Я слушала его очень внимательно, и если не всегда могла удачно ответить ему, то мне хотелось по крайней мере доставить ему удовольствие сознавать, что его хорошо понимают, и, признаюсь, мое небольшое тщеславие было удовлетворено тем, что я, казалось, нравлюсь ему. Вспоминая об этом теперь, я нахожу, что было приятно испытывать волнение и вместе с тем удовлетворение, когда отворялись обе половинки моей двери и мне докладывали: «Князь Беневентский».

Иногда у меня выступал крупными каплями пот от усилий сделать мои слова остроумными; и, вероятно, как это бывает всегда, когда себя принуждаешь, я была гораздо менее любезной, чем тогда, когда бывала естественной. Оставаясь естественной, сохраняешь то преимущество, которое дают правдивость и гармония жестов, слов и манеры держать себя. Обыкновенно серьезная и склонная сильно чувствовать, я старалась принуждать себя, чтобы попадать в тон той легкости, с какой он переходил от одного предмета к другому. По натуре добродушная, противница всякого злоречья, я всегда заставляла себя улыбаться при всех его «остротах». Таким образом, он начал оказывать на меня свое обычное влияние, и, если бы наши отношения продолжались в том же духе, я показалась бы ему одной из тех женщин, которые составляли нечто вроде двора вокруг его особы, тех женщин, которые готовы были восхищаться его недостатками и поощрять проявление худших сторон его характера. Вероятно, он кончил бы тем, что отдалился бы от меня, потому что я не особенно удачно выполняла бы ту роль, которая так мало мне подходила. Позднее я расскажу о печальном событии, которое вернуло меня к моему обычному настроению и дало мне возможность выказать Талейрану искреннюю привязанность, которую я сохранила по отношению к нему навсегда.

При дворе скоро заметили эту новую близость. Сначала император не выразил по этому поводу никакого неудовольствия. Талейран имел на него некоторое влияние, и мнение, которое он выразил, говоря о Ремюза, принесло нам пользу: мы заметили по некоторым признакам, что наше личное положение улучшилось. Императрица, вечно чего-нибудь опасавшаяся, стала со мной ласковее, думая, что я могу защитить ее интересы благодаря дружбе с Талейраном. Враги, которые имелись у него при дворе, следили за нами, но так как он имел большую силу, то нам оказывали самое большое внимание. Многочисленное окружавшее Талейрана общество стало с любопытством смотреть на человека простого, кроткого, обыкновенно молчаливого, никогда не льстившего, неспособного к интригам, которого Талейран хвалил за его ум и, по-видимому, искал его общества.

Наблюдали также и за двадцатисемилетней женщиной, недурной наружности, холодной и сдержанной в обществе, ничем особенно не выдающейся, ведущей незапятнанную, нравственную жизнь, женщиной, которую выдвигал этот важный сановник.

Надо думать, что Талейран, скучавший в это время, находил нечто новое и даже, может быть, пикантное в том, что старался приобрести расположение двух людей, столь чуждых того круга идей, которые руководили им в жизни. Утомленный тем положением, в котором ему приходилось постоянно принуждать себя, он чувствовал некоторое облегчение, сознавая прочность наших отношений. А когда его постигла опала, поколебавшая и наше положение, чувство преданности, которое мы открыто выражали по отношению к нему, превратило в прочную дружбу связь, поначалу казавшуюся ему только новой забавой. Тогда я стала чаще бывать у него в доме, куда мы ездили раньше, и там я познакомилась с той частью общества, которой прежде не знала.

У Талейрана можно было встретить очень большое общество: множество иностранцев, которые перед ним заискивали, знатных вельмож старого режима и нового, которые были очень удивлены этой встречей, людей, пользующихся популярностью, какова бы она ни была, которая не всегда совпадала с хорошей репутацией, женщин, также известных с этой стороны, о которых надо сказать, что Талейран чаще был их любовником, чем другом, и которые сохраняли с ним отношения, наиболее ему нравившиеся.

В его салоне можно было встретить прежде всего его жену, красота которой увядала с каждым днем вследствие чрезмерной полноты. Она была всегда роскошно одета, занимала по праву центральное место, но была совершенно чужой в этом обществе. Талейран как будто бы никогда не замечал ее присутствия; он не обращался к ней, совсем не слушал, что она говорит, и, как мне кажется, внутренне страдал, но примирялся с тем ярмом, которое надел на себя по своей слабости. Она редко бывала при дворе: император принимал ее очень плохо, и она не пользовалась уважением у придворных; Талейрану и в голову не приходило жаловаться, и он не обращал внимания на обвинения в том, что она развлекалась от скуки своей праздной жизни ухаживаниями со стороны некоторых иностранцев. Бонапарт иногда подсмеивался по поводу этого над Талейраном, но тот отвечал с такой беспечностью, что тотчас же разговор об этом прерывался.