Феномен Евгении Герцык на фоне эпохи - Наталья Константиновна Бонецкая

«Столп и утверждение Истины», где также проблематизируется, в ряде ее разновидностей, любовь, писался в 1915 г. «Мой Рим»?[1024] Взаимная – и при этом недозволенная – страстная любовь героини к Орбелиани; рискованная привязанность к подруге; почти трагическое и не до конца понятное ей самой чувство к отвергнувшему ее Викентию, – наконец, острая жалость к Леше – любовь, которой достойно все смертное… Roma – amor: рассказ о перипетиях земной любви Евгения Герцык ставит под знак именно Рима, быть может, опять-таки подражая Флоренскому, освящающему любовную тему именем Святой Троицы – Бога, который «есть Любовь» (1 Ин 4: 8).

Итак, «Мой Рим» – автобиографическая повесть, передающая сам процесс авторского самопознания, – оказывается вместе с тем философским трактатом о любви. Как же решает для себя проблему любви ее героиня – она же автор? Решение это следует искать в сюжетной линии, связанной с Викентием-Ивановым. Ряд психологических тонкостей развязки этого романа можно обнаружить в дневнике и письмах Е. Герцык. Там настойчиво подчеркивается, что великое чувство, будучи неразделенным, – именно потому, что оно великое, не умирает, но претерпевает жертвенную – христианскую трансформацию: «Отсутствие возможности настоящей, полной любви – очень страшное – налагает трудную ответственность найти, осуществить другое, неличное», – пишет по свежим следам событий Евгения Герцык Вере Гриневич[1025]. В дневнике анализ тоньше и радикальней – Евгения здесь связывает свою любовную неудачу с роковой обреченностью на одиночество: «То, что любовь не замутилась, не умалилась, утратив даже тень желания, даже память о желании, – значит, что он никогда не был мне женихом избрания (но если не он, то никто) и что я, только подчиняясь тайному обычаю души, растила в ней такую любовь, невестину, и потому неведомо для себя выбрала единственно верного, то есть недоступного»[1026]. – А в «Моем Риме» от данного признания сделан еще один – последний шаг: да, Бог «ласково-холодной рукой» отводит от любви к человеку – однако для нее остается, во всей ее мистической силе, любовь к Христу. «Все, кого любила, кого разлюбила, кого полюблю – не любовники, только братья, только попутчики», – экзальтированно восклицает героиня, имея в виду «Прота и Гиацинта», т. е. Викентия и Орбелиани. «Все вы только тени скрытого моего солнца. <…> Нет боли, нет разлуки, нет встречи, нет обручения, впереди – одно солнце невидимое», – «солнце любви» (В. Соловьев), Христос.

Еще в начале 1909 г. Евгения – именно в связи с любовью к Иванову – записала в дневнике: «Вот я хочу, так устремленно хочу отречения, жертвы»[1027]. В «Моем Риме» мы находим свидетельство об исполнении этого молитвенного желания: «Последняя земля моя, Рим! Имя любви, имя жертвы красной». Самим своим именем Рим ответил Евгении на вопрос, с которым она приехала туда, на свою тайную родину: каков ее путь, как ей следовать за Христом, как жить дальше?.. Надо сказать, повесть оказалась пророческой: в дальнейшем Евгения посвятила себя служению ближним, повседневно совершая вновь и вновь «красную» жертву любви.

Однако надо иметь право на то, чтобы во вполне реалистическом смысле заявлять о своем внутреннем «солнце»! Е. Герцык имеет здесь в виду свой личный мистический опыт, который мы уже не раз обсуждали. О данном опыте говорится в таких главах «Моего Рима», как «Рай» и «Житие». В них – кульминация самопознания Евгении Герцык (его глубина не уступает бердяевскому анализу в книге «Самопознание»), – интимнейшая исповедальность и самая дерзкая откровенность. Действительно, это не шутка, когда одинокая тридцатипятилетняя женщина сообщает, что она достигла андрогинной цельности, полноты человеческого существования, и соединилась с Христом – невидимым внутренним «солнцем»! И Е. Герцык это делает, уподобляясь тем самым Анне Шмидт, ощутившей себя в том же самом возрасте многоликой мистической Церковью.

«Ведь горькая, ведь стыдная моя жизнь, когда оглянешь ее всю, потому что нет у нее плодов», – сетует героиня «Моего Рима». «Неродящая душа», – восклицает она в покаянном самоуничижении. В самом деле, ее женскую участь трудно признать блестящей. И внезапно охватывающий душу порыв сияющего, слепительного счастья повергает ее саму в воистину платоновское изумление – откуда? за что? «Божье это» или нет? Блаженно и вместе страшно ощущать себя источником света (тайное внутреннее «солнце» внезапно обнаруживает Себя): «Вот стою – безмолвная, распятая, лучащаяся», во всем присутствующая и «все про все» знающая. «Обличился мною Рай», – решается выговорить Евгения наедине с собою. А на вопрос Викентия о ее непонятном счастье она находит ответ на его собственном языке. «Счастливая? Ах, это так трудно объяснить. Я встретилась в себе с собою»: Евгения имеет в виду внутриличностный «брак» души-Психеи с духом, о чем в свое время прочитала в статье «Ты еси» Иванова. Это мистическое событие – осуществление андрогинного «райского» единства человеческого существа, – сопровождается, по Иванову, экстатическим соединением человека с Богом. И вот Евгения решается причислить себя к сонму подобных возвысившихся над первородным грехом избранников, намекнув на то, что она – не обыкновенная женщина, а дева-андрогин. Не случайно ее желание облечься в белое платье невесты! – Героиня повести апеллирует и к житию св. Евгении, толкуя его в духе данной оккультной теории. Дескать, древний христианский текст символически указывает на раздвоение личности святой в ключе учения Иванова – Юнга: статуя св. Евгении, изваянная ее отцом, – это образ юнговской анимы, а под самой св. Евгенией, которая в мужском обличье подвизалась в монастыре, следует разуметь анимуса. И если «брак» анимы и анимуса является в силу этого промыслительным заданием для всех носительниц имени Евгении, то собеседница Викентия, по ее словам, осуществила его на деле и вошла «в не свое, во вселенское». До Викентия в конце концов дошло, в чем «счастье» его подруги, – оно природы высшей, духовной.

Как видно, идейной основой «Моего Рима» служит мистическая антропология Иванова, разработанная в статье 1907 г. «Ты еси». Именно эту концепцию Е. Герцык привлекает для проникновения в бытийственную тайну своей героини, – тайну также и собственного бытия и призвания. Опыт самопознания, представленный в «Моем Риме», достаточно прихотлив: переживание любви, интеллектуальные искания и погружение в красоту мира увенчиваются мистическим экстазом, приобщающим к всеединству. Религиозно-философское воззрение, заключенное в автобиографической повести Евгении Герцык, весьма близко к построениям русских софиологов.

«Воспоминания» (конец 1930-х – начало 1940-х гг.)

Мемуары бывают разных типов, русский Серебряный век породил множество мемуарных поэтик. «Воспоминания» Евгении Герцык, опирающиеся на дневниковые записи и весьма сходные по композиции с автобиографической повестью-«самопознанием» «Мой Рим», в силу этого мы условно относим к исповедальному жанру. Чтобы оттенить особенности этого памятника эпохи, остановимся ненадолго на мемуарах,