Карл, герцог - Александр Зорич

«Забавно, – мысленно улыбнулся Сен-Поль, – что Сесиль никогда не целовала Доминика, а я, её плюшевый хахаль, вареный коник, её „добренький дедушка“, как она меня величает за глаза, я-то как раз целовал. Хотя и полагал, по узости взглядов, что целовал мертвого. Вот так-то!»

Однако хорош страдалец с печальным лицом и чистыми ногтями! Где, в каком безвременье отсиживался он эти двадцать с гаком лет? Когда успел возмужать и почему ему сейчас восемнадцать, а не сорок, как должно бы? Почему предпочел двор Людовика двору Карла? Или опять расплевался со своим своенравным дижонским соколом? Где он, этот Мартин-Доминик, был, среди каких асфоделей играл на арфе, когда его дядюшку Дитриха дихотомировал вспыльчивый Карл? Какого ляда он не появлялся так долго и отчего явился сейчас, «изрядно попутешествовав»?

– И ещё одно, забыла! – вскинулась Сесиль.

– Что, милочка? – очнулся от фантазийного оцепенения Сен-Поль.

– Он ещё сказал, что ему нравится имя Констанца. А по-моему оно какое-то дебильное!

Он упустил момент, когда болтушка Сесиль заснула, и застал её уже спящей. Во сне, словно затосковавший по тетеревам далматинец, она сучила передними лапами, часто-часто дышала и поскуливала. Сен-Поль укрыл теплый калачик пледом и тихо, на цыпочках вышел.

Снаружи был полдень, пахло жасмином. Сен-Поль расположился на веранде – лучшего времени для того, чтобы писать монарху, не придумаешь. Смелее и спокойнее, чем в полдень, ты уже не будешь до следующего полудня.

Он справился быстро. Извинился за то, что вчера слинял, не попрощавшись. Затем живописал приступ печеночной колики, который якобы его свалил. Затем поблагодарил за оказанное доверие. Отметил, что всегда рад «обмозговывать» то и это для своего государя, а после отметил, что в душе разделяет обуявший Людовика милитаристический настрой, но обмозговать анти-бургундскую кампанию он, увы, не сможет. Ему бы что-нибудь более умопостигаемое.

Далее следовало перечисление его недугов, в духе Салернского кодекса, за ним прозрачный и дидактичный, как иллюстрация популярного пособия «Секс в золотом возрасте», намек на то, что с Сесиль он уже четыре года имеет чисто платонические отношения (любопытно, что в последний раз он любил Сесиль вчера накануне бала). И что не ровен час Господь приберет его со дня на день. А если случится, что приберет, ему даже на том свете будет неловко за то, что своим английским отбытием он так подставил государя, который простодушно на него, графа Сен-Поля, рассчитывал.

Здесь Сен-Поль кривил душой. Конечно, он понимал, что вот уж где-где, а на том свете можно будет с легким сердцем забыть о таких любителях порассчитывать на тебя, как государи. Иначе это была бы не смерть, а отпуск, больше похожий на командировку, когда ты лежишь себе среди целебных грязей, жуешь бабл-гам, а в это время в кустах начинает призывно верещать мобильный. Или даже трагикомично – ты возносишься, князь воздуха чинит очередное мытарство, и вот ты в аду, с твоего сердца, словно с жирненькой pullard a la ficelle , стекают застарелые грехи, а за соседним закопченным котлом на фоне слабой безысходной зарницы мира-без-радостей заливается всё тот же телефон с надоевшим кредитором-Людовиком на проводе.

Но Сен-Поль кривил душой только в этом пункте. Мартин, воскресший в Париже, определенно предвещал скорое путешествие в иные пределы. Сен-Поль знал, что перед смертью во сне, бывает, являются умершие родственники и знакомые, которым предписано выполнять обязанности Вергилия в не смешной комедии Данта. Что уж говорить о таких давно умерших знакомых, которые являются тебе, уже не стесняясь ни распятий на стенах, ни образов, средь бела дня?

Сен-Поль запечатал письмо и, держа его в руках, долго глядел в запущенную сельву сада, пока не пришла, шаркая тапками без задников, Сесиль. А пришла она, когда солнце уже клонилось к закату.

Граф Сен-Поль скончался спустя шестнадцать дней, как раз на закате, откушав вина, в которое Оливье ле Дэном был подмешан ядреный мавританский яд «Хрусталь Пророка». При чем тут «хрусталь» непонятно, правильнее было бы «стекло» – от яда глаза Сен-Поля стали двумя стеклянными бусинами. И хотя граф по своему обыкновению опустил в вино рог единорога, чтобы обнаружить возможную отраву, тот и не думал кровоточить. Рог был фальшивым.

Сесиль убивалась неделю. Потом отписала дальним родственникам графа с неожиданной проникновенностью, а потом, состарившаяся за месяц на пяток лет, заказала роскошную заупокойную мессу и, наревевшись до истерической икоты, уехала в Монмари.

Когда траур окончился, оказалось, что завещание было составлено в пользу Людовика. Словно безродная сиротка, которую во что бы то ни стало решили осчастливить, король получал от завзятого роялиста Сен-Поля всё, чем старый дурак был богат – земли, замки и ренты. Всё, кроме личных вещей. И хотя Сесиль знала доподлинно, что, движимое подобным идиотизмом, у Сен-Поля никогда не заскрипело бы перо, но где найти тот третейский суд, где можно начать тяжбу с французским государем и качать права до самой победы? Когда из Парижа в Монмари нежданно-негаданно доставили два порядочных сундука личных вещей графа, а это произошло через год после похорон, Сесиль застыла каменной скифской бабой прямо у калитки. Один из посыльных гаркнул «Извольте, манатки вашего графа».

Зато – Сесиль любила слово «зато» – проблема неизбежного вечернего досуга отступила на целый месяц. Сесиль перебирала содержимое сундуков. Одних только драгоценностей – булавок и прочих ювелирных безделиц – там было на полтысячи флоринов. Было много дорогих тряпок – что перелицевать, что перешить. Были предметы загадочной ценности – серебряные скобы от чего-то, тесемки с кистями для чего-то, колпачки от какого-то чего-то, несколько книг на греческом. Сесиль не решилась что-нибудь из этого выкинуть. Даже ничем не примечательный, архаический, тупой писчий грифель, порядком заржавленный, и тот остался лежать в своём великолепном бархатном футляре на дне сундука подле залакированного куска коры.

(Граф Жан-Себастьян де Сен-Поль)

Мартин смог любить Карла и: не сделать ему ни одного предложения любить в ответ, не обольщаться мыслью, что тот его любит или полюбит, не домогаться ни души, ни тела. Мартин смог любить вне пола, поскольку в лице Карла он определенно не искал ни женщины, ни мужчины. И вне совести, ибо всё его поведение было бессовестным, включая самоубийство. И вне времени – он, кажется, догадался, что смерть не будет означать окончания «времени с Карлом», как и какой-нибудь второпях минет не будет означать начала «времени с Карлом». Таким образом, вопрос времени для него не стоял, был лишь вопрос о Карле. Мартин сумел любить, не запинаясь – он не постеснялся быть костью в горле, отклеивающимися усами, треснувшей чашкой, паршивой овцой тевтонского стада только для того, чтобы всё катилось, как оно катится. Нескладностью своих движений он искупал естественность своего «люблю». Он сумел любить Карла, не струсив остаться набожным, для чего, нельзя не согласиться, требуется большая отвага, и отвага вдвойне, если ты содомит и самоубийца.