След крови. Шесть историй о Бошелене и Корбале Броше - Стивен Эриксон

шары, а палец другой руки входил в прежде не исследованные области сексуальной чувственности в той самой сомнительной расщелине, которой вынужденно обладают люди обоего пола.

И каковы же были мои мысли на данном этапе процесса? Представьте, если сумеете, выражение лица новорожденного младенца, безгранично ошеломленное и лишенное проблесков разума, с бессмысленной улыбкой во весь рот и блуждающим взглядом широко раскрытых глаз, вбирающим в себя каждую частичку непостижимого чуда, каковым для него является окружающий мир. Если вы растили своих детей или вынуждены были заботиться о чужих, подобное должно быть вам прекрасно знакомо. Именно в таком состоянии пребывал мой орган мышления, не способный ни на что реагировать, в то время как моя одежда чудесным образом слетела на землю, и Пурси нежным, будто надушенный шелк, движением оседлала меня, но тут же вдруг отпрянула, со змеиной грацией выпрямилась и отступила на шаг:

— Остальное получишь, когда выплатишь долг.

Женщины!

У меня нет слов, даже после стольких десятилетий. Нет слов. Простите.

Несмотря на все наше самомнение, мы в конечном счете беспомощные существа. Мы хватаемся за все, до чего сумели дотянуться, а потом с тоской жаждем того, до чего добраться не получается. Как можно в таком состоянии надеяться на искупление? Доковыляв до своего спального места, я спал в ту ночь урывками и проснулся перед самым рассветом, когда вернулся Стек Маринд на своей усталой лошади, через круп которой было перекинуто связанное тело Красавчика Гума.

Испытав лишь мимолетное любопытство по поводу отсутствия Свиты, я вновь провалился в сон, покинув этот унылый мир, и спал до тех пор, пока не взошло солнце, возвестив о наступлении двадцать пятого дня пути по Дороге Треснутого Горшка.

Повествование о двадцать пятом дне

Мрачно присев у погасшего костра, Стек Маринд поведал нам свою историю, пока мы обгладывали то, что осталось от Калапа Роуда. Солнце едва поднялось над восточными холмами, но уже стояла страшная жара. В пыльном воздухе кружили ошалевшие от зноя насекомые. Лица паломников были грязными и измученными; лишь мулы оставались безразличными ко всему и безмятежно бродили невинные лошади.

Проводник явно не находил себе места. Крошка, Мошка и Блоха сгорбились, будто горные обезьяны, над остатками еще не успевшего испортиться мяса. Услада сплетала стебли травы в маленькие петли. Господин Муст суетился возле экипажа, то и дело почесывая зад, прежде чем добавить листьев в котелок с чаем и помешать его содержимое. Апто Канавалиан съежился под потрепанным одеялом, будто пытаясь защититься от убийственных взглядов Борза Нервена. Пурси Лоскуток прихлебывала из своей дымящейся кружки, а из канавы, в которой лежала Пустелла, виднелись рука и нога.

Тульгорд Виз расхаживал туда-сюда, поглаживая рукоять меча, как это свойственно рыцарям.

Арпо Снисход, увы, все так же не шевелился, лежа ничком, и ничего хорошего это не предвещало.

Что касается Красавчика Гума, то, судя по его измятой одежде и копне когда-то золотистых волос, походившей теперь на выплюнутый драконом комок шерсти, он пребывал на грани безумия, каковое может постичь знаменитость, которую никто не желает больше знать. Раздавленный нашим презрением, он сидел, опустив голову и спрятав руки, и больше смахивал на придорожный камень. Над его забрызганными темными пятнами сапогами роились мухи.

Прежде чем начать свой рассказ, Стек Маринд содрогнулся и закрыл руками лицо, будто собственные воспоминания повергали его в ужас. Затем он опустил изможденные руки и с видом человека, чья вера потерпела полный крах, начал:

— Я человек сомневающийся, хотя, если судить по внешнему виду, никто такого обо мне не скажет. Разве это не логично? Стек Маринд отважен и стоек. Убийца демонов, охотник за некромантами, становой хребет негемотанаев — молчи, Тульгорд Виз, ибо даже ты согласишься, что по этому кровавому следу я шел намного дольше тебя. Я скальпель, вырезающий раковую опухоль зла, хирург, удаляющий язву холодной злобы. Такова суть моей жизни. Я добровольно ее выбрал, а потому не стану жаловаться на множество шрамов.

И тем не менее мне присущи сомнения: плод той самой жизни, которую я избрал для себя. Скажу откровенно: когда смотришь в глаза злу, сама твоя душа дрожит от страха, будто хватит одного лишь рывка, чтобы выдернуть ее с корнем и уничтожить навеки. Земля качается под ногами, нарушается равновесие. И потому расправа со злом, полное его уничтожение есть лишь акт самосохранения ради защиты собственной души. Так случается каждый раз. Но бывают мгновения, когда этого недостаточно, даже близко.

Если мы и впрямь дети богов, то какой бог станет сочувствовать столь невежественному отродью? Почему путь истины и добра столь узок, столь неизведан, когда пути жестокости и разврата столь многочисленны и многолюдны? Почему честный выбор — самая тонкая ветвь из тех, до которых можно дотянуться, в то время как крона черного дерева зла заполонила полнеба?

Да, я знаю: вы, поэты, станете петь мне о том, какие требуются усилия, чтобы бросить вызов миру, как будто трудности сами по себе представляют некую ценность. Вы говорите, что, если бы путь праведника был легок, он не сиял бы, словно золото. И разве нищие не мечтают о золоте, так же как падшие мечтают о спасении, а трусы — о смелости? Но вы ничего не понимаете. Наслаждаются ли боги теми искушениями, которые они швыряют перед нами? Зачем? Они что, безумцы? Им в самом деле не терпится увидеть наше падение? Дайте нам путь ясный и истинный, и мы сами увидим, как падет тьма, исчезнут соблазны и всех нас поманит дорога домой.

Если хотите пробудить наши души, уважаемые боги, будьте добры, расчистите от теней путь перед нами.

Но нет, в смысле морали боги нисколько не порядочнее детей. Они ничего не создали и ничем не отличаются от нас, узников этого мира.

Слушайте же! У меня нет веры ни в кого из вас. И в себя самого тоже. Неужели никто из вас не понял, что это паломничество уже потерпело крах? О, поэтам легко постичь столь мрачную истину: ища славы, мы вступаем на их путь, а потом убиваем их и гложем их кости. А ты что скажешь, Сардик Фью? А ты, госпожа Лоскуток? А старуха-данток и ее слуга? Вы все ели это мясо, и для вас так было проще всего. И кто возвысился над всеми, укрывшись под броней оправданий? Не кто иной, как Тульгорд Виз, поборник Чистоты, и воистину рыцарь Здравия Арпо Снисход, паладин добродетели.

Однажды я предстану перед негемотами, перед Бошеленом и Корбалом Брошем. Я взгляну в глаза истинному злу. И