Цивилизация в переходное время - Карл Густав Юнг

вызывает у него значительные затруднения). Конечно, никто не отрицает случаев «бессовестности». Но мнение о том, будто совесть как таковая есть лишь нечто усвоенное, может поддерживаться только теми, кто воображает, что воочию наблюдал те доисторические эпизоды, когда возникали первые моральные реакции. При этом совесть – далеко не единственный пример внутреннего фактора, автономно противодействующего воле субъекта. Всякий комплекс ведет себя так же, и никто в здравом уме не станет заявлять, что он «усвоен», что у человека не будет комплексов, если те в него не «вбить». Даже домашние животные, которым мы ошибочно отказываем в совести, имеют комплексы и моральные реакции.

843 Первобытный человек расценивает автономию психики как демонизм и магию. По нашему мнению, такая точка зрения вполне естественна для первобытного общества. Однако при ближайшем рассмотрении выясняется, что культурный человек древности – к примеру, Сократ – прислушивался к своему даймону[531], что существовала широко распространенная «природная» вера в сверхчеловеческих существ, которые, как мы предположили бы сегодня, выступают олицетворениями спроецированных бессознательных содержаний. Эта вера не исчезла до конца, она все еще существует в многочисленных вариантах – например, в допущении, что совесть есть глас Божий или что это важнейший психический фактор (который проявляется в зависимости от темперамента, так как обычно сопровождает наиболее дифференцированную функцию, как в случае «мышления» или «чувственной» морали). Опять-таки, если совесть внешне не играет, кажется, никакой роли, она проявляется косвенно, в форме принуждения или навязчивых идей. Все эти проявления показывают, что нравственная реакция есть результат автономного динамизма, которому присваиваются различные уместные обозначения – даймон, гений, ангел-хранитель, лучшая половина, сердце, внутренний голос, высшее существо внутри и т. д. Рядом с положительной, «правильной» совестью стоит совесть отрицательная, или «ложная», именуемая дьяволом, обольстителем, искусителем, злым духом и т. п. С этим фактом сталкивается всякий, кто исследует свою совесть, и нужно признать, что благое превосходит зло разве что в малой степени, если превосходит вообще. Недаром апостол Павел говорил, что ему «дано жало в плоть, ангел сатаны»[532]. Нам положено избегать греха, и порой это удается, но, как показывает опыт, уже на следующем шаге мы снова впадаем в грех. Только бессознательные и совершенно некритичные люди могут воображать, что возможно постоянно пребывать в состоянии нравственной добродетели. Увы, поскольку подавляющее большинство людей чуждо самокритике, такой самообман – правило, а не исключение. Более развитое сознание выявляет скрытый нравственный конфликт или обостряет те противоположности, которые уже доступны сознанию. Чем не повод полностью отказаться от самопознания и психологии и относиться к психике свысока?!

844 Едва ли существует какой-либо другой психический феномен, который отражал бы полярность психики более ясно, нежели это делает совесть. Несомненный динамизм совести можно объяснить, если мы хотим добиться понимания, только энергетически, то есть как потенциал, основанный на взаимодействии противоположностей. Совесть доводит эти вездесущие и необходимые противоположности до сознательного восприятия. Было бы изрядной ошибкой думать, что индивидуум способен однажды избавиться от этой полярности: нет, она является существенным элементом нашей психической структуры. Даже если моральную реакцию удалось бы устранить с помощью обучения, противоположности отыщут иной способ выражения, отличный от нравственного, и продолжат существовать. Но если представление о совести как vox Dei верно, то мы логически встаем перед метафизической дилеммой: либо налицо дуализм и всемогущество Божие разделяется на две части, либо противоположности содержатся в монотеистическом образе Бога, как, например, в ветхозаветном образе Яхве, который показывает, что морально противоречивые противоположности уживаются бок о бок. Эта фигура соответствует единому образу психики с динамической опорой на противоположности, подобно возничему у Платона с белой и вороной лошадьми в колеснице[533]. Либо придется воскликнуть за Фаустом: «Ах, две души живут в больной груди моей»[534]; с этакой участью не справится ни один «возничий», на что ясно указывает судьба самого Фауста.

845 Психолог может критиковать метафизику как человеческое суждение, но сам он не в состоянии выносить подобные суждения. Он может лишь установить, что эти суждения выражают некое мнение, но будет понимать, что ни сами суждения, ни мнение нельзя априорно считать правильными и объективно значимыми (при этом он должен соглашаться с правомерностью субъективных суждений как таковых). Суждения такого рода суть психические проявления, свойственные нашей человеческой природе; без них невозможна психическая целостность, пусть им присуща не более чем субъективная достоверность. Таким образом, гипотеза vox Dei является очередным субъективным суждением, цель которого состоит в обозначении нуминозного характера моральной реакции. Совесть – проявление маны, «чрезвычайного могущества», или качества, которое выступает особым признаком архетипических представлений. Поскольку моральная реакция лишь внешне тождественна суггестивному действию морального кодекса, она попадает в сферу коллективного бессознательного, воплощает собой архетипическую модель поведения, проникшую в животную психику. Опыт показывает, что архетип как природное явление имеет нравственно амбивалентный характер – точнее, что он не обладает нравственным качеством сам по себе, что он аморален, как яхвистический образ Бога, но приобретает нравственные качества через акт познания. Потому-то Яхве бывает справедливым и несправедливым, добрым и жестоким, правдивым и лживым – и то же самое верно в отношении архетипа. Вот почему парадоксальна первобытная форма совести: сжигание еретика, с одной стороны, есть деяние благочестивое и похвальное, как саркастически признавал сам Ян Гус[535], заметивший с костра старуху, что ковыляла к нему с вязанкой хвороста, и воскликнувший: «O sancta simplicitas[536]!», – а с другой стороны, это зверское проявление безжалостной и дикой жажды мести.

846 Обе формы совести, правильная и ложная, проистекают из одного и того же источника и поэтому обладают приблизительно одинаковой силой убеждения. Это очевидно и в символическом обозначении Христа как Люцифера («несущего свет»), льва, ворона (или nyсtiсorax, ночной цапли), змея, Сына Божьего и т. д.; все перечисленные качества Он делит с сатаной. Вспомним еще следующее: благой Бог-Отец христианства настолько мстителен, что требуется кровавое жертвоприношение Сына, чтобы примирить Его с человечеством; а summum bonum свойственно искушать низших и беспомощных существ, то есть людей, только для того, чтобы обрекать их на вечное проклятие, если они недостаточно проницательны и не замечают божественной ловушки. При столкновении с этими невыносимыми парадоксами, оскорбляющими наши религиозные чувства, хочется свести понятие vox Dei к гипотезе архетипа, ибо та, по крайней мере, понятна и доступна для исследования. Архетип – это модель поведения, существующая испокон века, морально безразличная, как биологическое явление, но обладающая мощным динамизмом, посредством которого она может оказывать сильное влияние на человеческое поведение.

847 Понятие архетипа столь часто толковали неправильно, что едва ли возможно упоминать о нем, не объясняя его каждый раз