Голубиная книга анархиста - Олег Ермаков

Проходя мимо дома Люков, я, конечно, бросил острый взгяд на башенку, балкон. Но и там никого не было. Мгновенье я колебался — и — тут-то, наверное, и грохнул выстрел — пошел дальше.

Я шагал по дороге через лес, вдыхая прелый хвойный воздух. Однажды над дорогой пролетела пустельга с мышью в длинных крепких лапах.

В чем дело?

Ни в чем. Я был поражен тоской. Общение с мсье Лоупом открыло мне простую вещь: и здесь со мной будет моя тоска, будут мои сны. Но ко всему этому присоединялось кое-что еще.

Иногда на дороге появлялись различные автомобили, приближаясь, они немного сбрасывали скорость, но очень быстро проносились мимо. Хорошо, что полы плаща скрывали мои испачканные колени. Трубку я так и не отыскал.

Серый старенький пежо я увидел издалека, и сердце мое дрогнуло. На этой дороге мы были единственными существами, знавшими друг друга.

— Господи, Дима, зачем вы сюда приехали?! Что с вами случилось? — причитала Калерия Степановна, уже развернувшись и направляясь обратно.

Что случилось? Откуда я знаю что. Но что-то произошло, да.

Отлежавшись у Калерии Степановны, на следующий день я снова был на концерте органной музыки где-то неподалеку от торгового центра Форум-дез-Аль в церкви Saint-Eustache, Святого Евстафия, римского генерала, сожженного с семьей за то, что стал христианином. Исполняли вещи Баха, Вивальди, современные импровизации. Казалось бы — куда там современным органистам с их импровизациями после Баха. Но нет, они погрузили слушателей буквально в огненную стихию. Каменные плиты пола раскаленно дрожали, казалось, стены, своды вибрируют, словно картонные. Снова — ошеломительная плотность звуков, музыка давит на плечи и грудную клетку. При первых же звуках этих флейт, гигантских флейт, вознесенных под купола, сам сразу вознесся и чуть не расшибся в лепешку. Двадцатый век истерии и глобальных катаклизмов раздирал сознание, будто воплотившийся в звуки домашний ангел сюрреализма Макса Эрнста.

На следующий день в этой же церкви был финал фестиваля. Орган играл в сопровождении ансамбля «Оркестр Парижа».

И в какой-то миг почудилось, что средоточие Запада здесь и есть, среди суровых грубых колонн, под величественными сводами и взорами каменных святых. И удар под дых философа Шпенглера — его «Закат» — был просто магическим пассом. Культура, зиждущаяся на таких колоннах, творцах-колоссах, еще прочна и долго продержится. По крайней мере церковь римского генерала Евстафия была полна восходящих сил и света тоже восхода.

И все это ерунда — эти разговоры про загнивающий Запад. От них самих разит столетней и двухсотлетней плесенью. Скорее всего, это обычный страх перед иной мерой свободы. Эти мерки не по нам. Как в иконописи, нам нужен канон, необходимы ограничения. И тогда получается что-то в высшей степени оригинальное, как «Троица» Рублева.

Впрочем, эти соображения пришли ко мне позже. А тогда я чувствовал недоступность этого света Запада. Понимал, что впитывать его надо с младых ногтей.

Возвращаясь, в вагоне метро я вдруг обратил внимание на пару. Они стояли, держась за поручни. Мужчина в длинном модном пальто слегка горчичного такого цвета, подпоясанный матерчатым поясом того же цвета, простоволосый, и женщина в светлом плаще, в темной длинной юбке, в перчатках, светловолосая. Я еще раз на них взглянул и обомлел. Да это же был Янковский. И какая-то наша актриса, имя ее так и не смог вспомнить. Точно. Этот взгляд с легким прищуром — взгляд барона Мюнхгаузена. Тот самый Янковский. Тут же я хотел подойти и даже шагнул в направлении к ним, но сразу и остановился. Что я им мог сказать? И потом я сообразил, что не помню отчества актера, да и актрису не могу вспомнить. И я остановился. Еще через две станции они вышли. Наверное, приехали играть у французов в театре или просто отдыхали.

Интересно, сто лет проживешь в Питере или Москве, а никого из них, актеров, так и не встретишь, но вот приезжаешь за тридевять земель и видишь их.

Я рассказал Калерии Степановне об этом случае, и она пришла в восторг. Она очень любила Янковского. Перечисляла фильмы с его участием. А мне почему-то было как-то неуютно после этой встречи. Не знаю, в чем дело.

О Виттории я снова думал. Она мне даже снилась… как-то неясно, но волнующе. И я собирался опять взять такси, купить цветов… Теперь-то я знал, как туда добраться. Приехать надо поздно вечером, чтобы Виттория была не на плэнере или где-то там еще.

Да, теперь она не могла просто так исчезнуть из моей жизни.

Наташа?.. Я… продожал любить ее. Но сейчас… Это было похоже на купание в реке или в озере с родниками на дне. В тепловатой воде вдруг попадаешь в резкие освежающие возбуждающие слои родниковой воды… Виттория и представлялась мне таким родничком. Я не мог забыть ее смуглых гибких рук, синевы глаз. Странно, конечно, раньше я думал, что можно любить лишь одну женщину. И вот любил Витторию и Наташу. Но Виттория дразнила меня сильнее. Евреи неспроста говорили о познании женщины. Это похоже на познание мира, так ведь? И мир под именем Виттория манил меня.

В один из дней я поднялся на Монмартр. Это такая гигантская гора, с которой виден весь Париж. Там кафе, магазинчики, венчает ее внушительная церковь Сакре Кер, что означает Сокровенное Сердце. Я побывал на службе в этом сердце. Священники ходили в белых одеяниях, один был бритоголовый черный. А регентша в белом одеянии и черном платке пела высоко и ангельски и дирижировала пением собравшихся. Потом священник за столом готовил жертву и пил из золотой чаши. Снова невольно я сравнивал. Служба в нашем храме, конечно, другая. И дело не в языке. Что православную службу не понимаешь, что католическую. Но православная — теплее, как-то сердечнее.

После службы я пошел побродить вокруг и внезапно наткнулся на забегаловку с зеленой вывеской и вязью арабских букв. Я приблизился и увидел внутри людей, одних мужчин. На некоторых из них были паколи — это такие шерстяные береты с отворотами, ставшие символом афганского сопротивления. Вообще мне не так часто попадались там люди в таких шапках, афганцы предпочитают фески и чалму. Но я уже чуял: чайхана — афганская. И, помедлив, вошел.

— Ой, дядечка, — сказала Валя, — ты не можешь обождать чуток… мне надо сбегать?

— Хых! — просмеялся Вася.

— Да и я перекурю, — отозвался Митрий Алексеевич. — И пора уже ужинать.

После ужина Митрий Алексеевич снова выходил курить свою трубочку. А потом продолжил рассказ. Наверное, он никому всего этого не рассказывал по различным причинам. Возможно, не находил таких слушателей, как Вася с Валей.

В чайхане сразу смолкли все разговоры и взоры мужчин устремились на меня. Только продолжала звучать индийская музыка. Я прошел к свободному столику, оглянулся в поисках вешалки и, не увидев ее, сел в плаще, расстегнув его и не снимая кепи. Разговоры возобновились. Посетители пили чай. Двое курили кальян. Обслуживал всех бача, смуглый подросток в шароварах, жилетке поверх голубой длиннополой рубашки, и с феской на стриженой голове. Ко мне он не подходил. Я ждал, озираясь, и наконец окликнул его: