Приглашение в зенит - Георгий Гуревич

У пленника есть одно–единственное преимущество в борьбе со стражей — обилие времени. Тюремщик живет в сложном мире, у него полно всяких забот: семейных, хозяйственных, финансовых, родственных, служебных, дружеских. А голова пленника свободна: 24 часа в сутки он может думать о побеге. И я думал о побеге днем и думал ночью, лежа на надувном матраце в своем винном погребе. И думал по дороге из погреба в дом, где проходили ежедневные сеансы преобразования Салли в принцессу. Думал, глядя на хмурое приморское небо, по которому скользили обтекаемые, с кургузым, как у истребителя, фюзеляжем, чайки. Так я завидовал этим чайкам… как все смотрящие на небо сквозь решетку! Так хотел взмыть в воздух вместе с ними, как хотят все узники на свете.

Увы, в отличие от сказки научное волшебство имеет строгие границы. Не мог я превратиться в шмеля, как Гвидон, и в сокола, как Вольга, не мог мышонком ускользнуть в норку, уползти в щелочку червяком. В любых превращениях я должен был сохранить свой мозг и череп — полтора килограмма нервных клеток в костяном футляре, обязан был приобрести крупное тело для помещения и питания этих полутора килограммов. Не шмель, не сокол, не чайка, не мышь! Только человек, только крупное животное — вот первое обязательное условие моих превращений. И второе обязательное условие — время. Две, три, четыре недели на весь метаморфоз. Но при такой постепенности стражи увидели бы, что я собираюсь стать львом, или медведем, или тюленем, поняли бы мои намерения и пристрелили бы своевременно.

Но 24 часа в сутки были в моем распоряжении, и кое‑что я придумал. Обдумал, взвесил, составил план действий и приступил.

Начал я с бороды. Отпустил себе роскошную русую бороду, волнистую, как у Добрыни Никитича. Глазастый Пол, конечно, заметил перемену. Спросил, зачем я ращу бороду, не прячу ли под ней змеиное жало или смертоносные когти (почти угадал!). Я раздвинул пряди волос; выпятив подбородок, показал, что там нет ничего, кроме кожи. А объяснение бороде дал самое правдоподобное, с точки зрения гангстера. Напомнил, что сейчас везде расклеены объявления с моими портретами. Значит, первый же клиент, которого приведет Пол, меня опознает. Решится ли он лечить свою внешность у человека, подозреваемого в убийстве полисмена?

Настороженность удалось снять, к бороде моей привыкли, перестали обращать на нее внимание; я мог перейти ко второму этапу своего плана. Жабры решил я вырастить, жабры, как у человека амфибии. Чтобы жабры прикрыть, и нужна была борода.

Дома, в Москве, я попробовал бы вырастить жабры, как и новое лицо — одним напряжением воли. Ведь жабры не чужеродны для человеческого организма. Мы, люди, произошли от существ, дышащих жабрами, у человеческого эмбриона есть жаберные щели на пятом месяце развития, значит, есть жаберные гены в наших хромосомах, только потом они подавляются.

Но в плену не место было ставить опыты. Рисковать я не хотел. И я потребовал у главного гангстера сырую рыбу на завтрак под тем предлогом, что мне нужно усилить кроветворение, поскольку я должен ежедневно переливать свою кровь в жилы его жены. Для маскировки я каждодневно требовал какую‑нибудь особенную еду: то ананасы, то русскую икру, то чеснок, то жареные мозги кролика, всякий раз объясняя, что Салли нужен именно этот материал. На пятый день заказал сырую рыбу. Сошло.

— Наловите ему рыбки, ребята, — распорядился Пол. — Только не акулу, а то он сам превратится в акулу и слопает вас живьем.

Опять чуть не угадал.

К счастью, подручным Пола все это казалось шуточками. Консервативно мышление человеческое. Видят же, что я толстую бабу могу превратить в стройную девушку, знают, что у меня нюх был как у хорошей ищейки, а превращение в рыбу им представляется смешной нелепостью. Велика ли разница между звериным носом и жабрами?

В тот же вечер я получил сырую рыбу треску — трески больше всего было в окрестностях островка, где Пол держал меня в плену. Улучив момент, я унес кусочки рыбы в свою винную пещеру все под тем же предлогом — для кроветворения мне нужно и ночью пожевать. И размельченные свежие жабры положил в ноздри. Так чужие гены всасываются лучше всего. Снова повторяю отважным естествоиспытателям, готовым неразумно ставить опыты над собой: подражать мне бесполезно и опасно. У меня организм особенный, он иначе воспринимает чужие гены. У вас, кроме нагноения, ничего не будет.

Гены получены. Настраиваюсь. Воображаю себя человеком–амфибией. Воображаю настойчиво.

Уже через день у меня начали припухать гланды под бородой. Дня через три наметились жаберные щели. Новое естество рождалось тяжко: болело горло, болела грудь, я задыхался временами. Потом боль отпустила, видимо, все срослось как полагается. Принимая ванну, я попробовал опустить голову под воду. Получилось! Ура! Затхловатый, мыльно–щелочной, противный воздух вошел в жабры. Вошел! Вдох! Выдох! Булькают пузырьки, я дышу. Не без усилий, но все же дышу под водой. Дышу с плотно закрытым ртом, сомкнутыми губами, вбираю воду щелями и выпускаю через щели. Получается!

Под тем же стандартным предлогом — свежий воздух нужен для кроветворения — я выпросил себе ежедневную двухчасовую прогулку. Водили меня по очереди Гора Мяса и Сломанный Нос. “Водили” надо понимать в переносном смысле, не в прямом. Они предпочитали сидеть на камне или на скамейке, а я сидел у их ног, пристегнутый полицейским наручником. Гангстеры верили в полицейские наручники — профессиональный взгляд на надежную охрану.

На “прогулках” этих удалось осмотреться. Трехкомнатный сборный “замок” Пола находился на небольшом скалистом островке. Видимо, Пол был единственным жителем, а может быть, и владельцем этого островка. Я знал, что в Канаде принято продавать острова частным собственникам. Иметь остров — это еще почетнее, чем иметь собственный дом. Выкладывай денежки и воображай себя графом Монте–Кристо!

Графство Пола было невелико и почти бесплодно. В сторону океана вздыбился скалистый мыс, обдутый свирепым ветром. Немногочисленные деревья росли там поодиночке, как последние волосы на лысине. Все они были малорослы и резко наклонены, словно отшатнулись от свирепого ветра. Но высокий мыс этот прикрывал как бы стеной западный берег с небольшой рощицей и уютной бухточкой, примерно такого размера, как зимний бассейн в Москве у метро “Кропоткинская”. Тут росла небольшая рощица, тут ютился коттедж Пола, тут же была пристань, сушилась моторка, стояли бочки с бензином и с водой. Пресную воду привозили с материка. Бухточка отделялась от океана мелким каменистым проливчиком, где рокотали, сталкиваясь, сбегающие и набегающие волны. Видимо, только во время прилива моторка входила в бухту легко. Далее шумел океан, чаще сизый, изредка синий, усеянный скалами других Монте–Кристо, окруженных нарядными брызгами из морской пены. Километрах в пяти синел зубчатый силуэт материка. Впоследствии оказалось, что я просчитался: на самом деле это был не материк, а остров побольше.

Такова была обстановка, и обстановка эта диктовала условия побега.

Гуляли мы на берегу заливчика, так что прыгать я мог только в заливчик, затем уже через мелкий опасный пролив пробиваться в открытый океан и под водой, дыша жабрами, плыть к берегу Гулял я с наручником на запястье; следовательно, мог бежать только в тот момент, когда наручник снимался. А бывало это во время прогулки один раз или два раза: когда Горе Мяса надоедало топтаться возле меня, он просил приятеля подменить его; отстегивал наручник, снимал со своей руки и протягивал Боксеру. Вот тут и наступал тот единственный момент, когда я мог рвануться и прыгнуть в воду.