Десять десятилетий - Борис Ефимов

Татьяну Николаевну окружало всеобщее признание, она пользовалась широкой популярностью, была полна интересных творческих замыслов. И вдруг… Скоротечная, неожиданная болезнь, безвременный уход из жизни.

Помню многолюдную панихиду в конференц-зале «Известий», растерянные речи друзей, ошеломленных катастрофой. Невыносимо тяжело было смотреть на бедного Юру Локшина, пребывавшего в каком-то шоке, как бы не способного понять, что произошло.

Татьяну Тэсс похоронили на Ново-Кунцевском кладбище, и месяца через три Юра воздвиг ей настоящий миниатюрный мемориал черного мрамора. В центре его высилась бронзовая, во весь рост статуя Татьяны Николаевны.

Я иногда встречал овдовевшего Юру Локшина во дворе нашего дома. Это был совсем не прежний жизнерадостный, общительный, модно одетый, начиненный последними новостями и анекдотами Экзотишка, а — поникший, угнетенный, молчаливый человек.

Как-то он позвонил мне по телефону:

— Боря. Я должен тебе сказать… Я не могу больше жить один.

Мы помолчали.

— Что ж, Юра, — наконец сказал я. — Сделай то, что делают другие в твоем положении. Но будь осторожен. Не попадись, как попался Леня Ленч.

Я имел в виду нашего общего приятеля, известного литератора. Года полтора назад он проводил в последний путь жену, с которой они жили душа в душу. Остался безутешным вдовцом. Но вскоре некая предприимчивая дама представилась ему горячей почитательницей его писательского творчества, обнаружив при этом отличное знакомство с его произведениями и весьма угодив тем самым его авторскому самолюбию. Они быстро подружились, так сказать, на чисто литературной почве. Но как и следовало ожидать, она вскоре вошла в дом Ленча полновластной хозяйкой, и он оказался под весьма твердым каблучком. А далее как-то так получилось, что спустя непродолжительное время и сам Ленч приказал долго жить, оставив почитательнице его творчества уютно обустроенную его покойной женой квартиру, антикварную мебель и довольно доходное авторское право.

— Что ты, Боря… — недовольно сказал Локшин. — При чем тут Леня Ленч. Ты не знаешь Елену Романовну. Это исключительно порядочный, бескорыстный человек.

Речь шла, как выяснилось, о женщине, которая уже некоторое время вела домашнее хозяйство в «квартире-музее». А после того, как совершенно утративший волю к жизни Юра Локшин нашел вскоре вечное успокоение рядом с Татьяной Тэсс, весь антиквариат, букинистические редкости и произведения искусства, которые годами с увлечением и любовью собирала и над которыми буквально «дрожала» Татьяна Николаевна, перешли в руки случайного, постороннего человека.

Татьяне Николаевне Тэсс принадлежит теперь только ее литературное творчество и неоспоримое место в памяти знавших ее людей.

Не наводит ли это на философские размышления о бренности земных благ и о нетленности ценностей духовных?

Прямым следствием «хрущевской оттепели» и посмертной реабилитации брата стало избрание меня в состав Академии художеств СССР, что, вероятно, произошло бы значительно раньше, если бы я 16 лет не числился в «штрафной роте» родственников «врагов народа». Но таковы причуды жизни: одновременно с этим приятным событием пришли и тяжелые семейные неурядицы. Я уже рассказывал, что мы с женой фактически усыновили маленького Витика, нашего внука, после того, как его молодые родители разошлись. Разошлись, к сожалению, не по-хорошему… И это привело к длительному, изматывающему семейному конфликту, к тяжелым драматическим переживаниям и бесконечным судебным тяжбам. Ко всему прочему, на почве этих событий у жены произошел «парез» — паралич лицевого нерва, неизлечимый до конца ее жизни. Эта беда случилась с ней, когда мать Витика, до того мало о нем беспокоившаяся, обманом увела его, уже пятилетнего мальчика, из нашего дома. Упорно желая насолить своему бывшему мужу, она, женщина волевая и настойчивая, обрушила на нас с женой судебную тяжбу, продолжавшуюся два с половиной года, с целью высудить в нашей квартире отдельную комнату. Причем ничуть не скрывая, что намерена в эту комнату немедленно поселить дворничиху нашего дома с четырьмя детьми. То была поистине «титаническая» юридическая борьба. С обеих сторон состязались опытные адвокаты. Особенной изворотливостью отличался адвокат истицы. На каждом из судебных рассмотрений, а их было много, он изощрялся в колкостях и каверзных вопросах по моему адресу. Я старался не оставаться в долгу и был уверен, что он когда-нибудь настолько зарвется, что я смогу его ущемить.

Так оно и вышло. На одном из судебных заседаний он, размахивая газетой, патетически восклицал: «Вот, смотрите! Тут описывается, как скромно жил Владимир Ильич Ленин в простой трехкомнатной квартире. А вот, извольте видеть, товарищ Ефимов не желает выделить в своих четырехкомнатных апартаментах одну комнату!»

«Ну, милый мой, ты попался», — подумал я.

И на следующий день отправился в Московскую городскую коллегию адвокатов с заявлением, что адвокат имярек позволяет себе припутывать к обыкновенной жилищной склоке имя Ленина. Адвоката вынуждены были призвать к порядку, и он в дальнейшем приутих. Пусть кто-то закричит, что то был с моей стороны недостойный политический донос. А я считаю, что это была законная и правильная самозащита от возмутительной, дешевой демагогии адвоката. Наша тяжба прошла все мыслимые судебные инстанции — несколько раз в районном суде, затем — в городском, потом в Верховном РСФСР, оттуда опять в районном… Но не судебным порядком, а совсем другим путем завершилась вся эта эпопея. Нам сообщили, что мама Витика, повздорив с подвыпившим соседом по коммунальной квартире, попала в больницу после удара по голове. Витя остался на попечении ее матери. Я немедленно туда помчался и примерно недели две навещал их почти ежедневно. Катал Витю с бабушкой в своей машине, заезжал в магазины игрушек, где покупал мальчику все, что ему нравилось. Витя был в явном восторге, бабушка тоже. Но явившись как-то к ним, я застал вернувшуюся из больницы Витину маму. Она лежала на диване и на мое приветствие не ответила. Я как ни в чем не бывало стал расспрашивать бабушку о школьных успехах Вити. И вдруг Витина мама прервала свое ледяное молчание:

— У него по русскому письменному — пятерка.

Я понял, что произошел перелом. И прождав минуты две, сказал:

— Нина! А может быть, помиримся?

Витина мама встала с дивана и бросилась мне на шею… Так завершился почти трехлетний конфликт. Витя навсегда вернулся в наш дом, и у меня с тех пор не было более доброго и заботливого друга, чем Нина Николаевна, Витина мама.

Хочу упомянуть и об еще одном чисто личном событии — весьма приятном. В 1953 году в Москве родился мой «прямой» внук, сын Михаила — Андрей.

…Все эти мною рассказанные чисто личные дела и проблемы не могли, конечно, помешать профессиональной творческой работе. И к тому же, в моей жизни большое место занимала работа общественная. Это было принято в те годы, да и теперь в духе времени. Сегодня часто повторяют фразу: «Поэт в России — больше, чем поэт». Но разве активное участие в проблемах, сложностях, противоречиях и бедствиях общества — это привилегия поэтов? Больше, чем артист — Михаил Ульянов. Больше, чем музыкант — Мстислав Ростропович. Больше, чем ученый — был Андрей Сахаров. И больше, чем художником, должен быть художник.