Ключи от Стамбула - Олег Игнатьев

— Из каких соображений? — спросил великий князь, угнетённый сознанием собственной вины за подписанное им преждевременное перемирие.

— Часть дани Россия будет получать в счёт контрибуции за её военные издержки, — ответил на вопрос Николай Павлович, и его средний палец упёрся в ладонь: — Теперь, что касается третьего пункта. Турция должна возвратить свободу болгарам, сосланным в Малую Азию: всё это цвет интеллигенции, необходимый Болгарии для новой жизни.

— А как быть с границею Болгарии?

— Она уже нанесена.

— И турки согласятся?

— Безусловно.

— Мне кажется, Николай Павлович, вы самый большой оптимист в нашем Отечестве.

— Ваше высочество, я никогда не смешиваю своего желания с действительностью. Наоборот, я их всегда слишком хорошо различал. Другой вопрос, кому выгодно, чтобы мы смотрели в будущее безнадёжно?

— Тому, кто утратил надежду! — с жаром произнёс великий князь, словно разгадал мудрёный шифр.

— Или никогда не имел её, как не имел любви к России, — счёл нужным уточнить Игнатьев.

Беседа с князем Черкасским, который жаловался на бесхарактерность главнокомандующего, на отсутствие всякой предусмотрительности и последовательности в его действиях и распоряжениях, на общую беспомощность и апатию, царившие в главной квартире, ещё более заставил Игнатьева задуматься над будущностью начатого им дела. Сведения, получаемые из Петербурга и Бухареста, так же действовали угнетающе среди упаднических настроений тех, кто составлял свиту великого князя. Александр Иванович Нелидов, находившийся теперь под начальством главнокомандующего, разделял общее настроение, царившее в главной квартире великого князя, а потому и содействовал поспешному перемирию. Чтобы иметь верного помощника, Игнатьев добился перевода князя Церетелева, служившего казачьим офицером при генерале Гурко, в состав своей «артели».

— Значит, Лондон снова нагнал грозовые тучи, и нас ожидает ливень с градом? — спросил Алексей Николаевич, прибегнув к аллегории. — По-видимому, Англия никак не может отказать себе в удовольствии думать о России непрестанно.

Игнатьев грустно усмехнулся.

— Англия столь давний оппонент России, что я склонен подозревать её в тайной симпатии к нам. Иной раз кажется, что будь королева Виктория не мнимой управительницей Англии, а подлинной её царицей, Британия вполне могла бы стать союзницей России, причём, весьма надёжной, — без тени иронии проговорил он.

— Куда надёжней Франции?

— Конечно.

А тем временем Румыния, ещё недавно входившая в состав турецкой империи, бульдожьей хваткой вцепилась в часть Бессарабии, отошедшей ей после Крымской войны, и ни за что не хотела возвращать эту землю России. Она даже выразила по этому поводу протест, обратившись к западным державам.

Нет, не получалось на деле так, как задумал Горчаков, самонадеянно решивший, что стоит мимоходом вручить Карлу I письмо государя об уступке Бессарабии, громко поговорить в Петербурге с румынским послом князем Гикою, и всё образуется само собой. Как бы не так! После перемирия всё сразу же пошло наперекос, деформируя и искажая все намеченные Игнатьевым планы.

«Страшно подумать, — писал ему Николай Карлович Гирс, часто замещавший Горчакова в последнее время, — сколько вам предстоит забот и тревоги. Да поможет вам Бог в этих трудных и столь важных для России обстоятельствах».

«Получить такое письмо всё равно, что глотнуть свежего воздуха в удушливом трюме галеры», — с сердечной благодарностью за столь необходимую ему поддержку подумал Игнатьев и бережно сложил листок на сгибах. Между его решимостью заполучить ключи от Стамбула и реальной возможностью их официальной передачи лично ему в руки или в руки великого князя возникла непреодолимая преграда: оказывается, перемирие уже было подписано. Теперь он надеялся, что для окончательных переговоров о мире в Андрианополь вернётся Сервер-паша, который был в хороших отношениях с ним в бытность свою министром иностранных дел Турции. А Горчаков прислал депешу, из которой следовало, что Россия уступит Румынии дельту Дуная и Добруджу в обмен на земельную часть Бессарабии.

«Один из самых щекотливых вопросов — это всё, что касается исправления границ Бессарабии, — писал из Петербурга канцлер. — В виду противодействия, которое оно, понятно, встретит, полагаем лучше об этом не упоминать в прелиминарном протоколе, который будет заключён с Турцией». Письменная инструкция князя Горчакова выдавала его полную растерянность и не могла служить существенной подсказкой. Да князь и сам признавался в письме: «Ваша разумная сообразительность (tact intelligent) дополнит то, что недостаёт для определительности настоящих инструкций.

Прочитав депешу Горчакова, напоминавшую собою бочку дёгтя, которую пытались сдобрить каплей мёда, Николай Павлович с досадой потёр лоб. Обидно было сознавать, что министерство иностранных дел уже не смело требовать простого возвращения России выхваченной у неё земли. Для России это было столь же унизительно, как если бы она присваивала краденое. Обиды, наносимые Отечеству, он воспринимал как глубоко личные. Скоропалительное перемирие, подписанное великим князем, делало Игнатьева похожим на полководца, который командует армией, лишенной тыла, провианта и боеприпасов, но поставившего себе целью непременно выиграть сражение. Всё больше погружаясь в размышления, подсказанные чувством долга и горячей любви к Родине, он пришёл к выводу, что, коль Румыния, которой отошла часть Бессарабии, на тот момент входила в состав Турции, значит, Турцию и надо будет обязать вернуть России то, что у неё отняли. А вот что делать с заявлением графа Андраши о пересмотре всех договоров России с Турцией, причём, всеми державами, подписавшими Парижский договор, Николай Павлович пока не знал. Как не знал он и о секретной конвенции, принятой Францем-Иосифом I и Александром II третьего января 1877 года о соподчинённости всех своих действий и планов. Получалось, что великая Россия добровольно ставила себя в вассальную зависимость от Австро-Венгрии и от Европы. С этим Игнатьев смириться не мог и решил, действуя в русле высочайших указаний, оградить достоинство и честь России, согласно её интересам. Можно ли было уйти из-под влияния Австро-Венгрии? Ничего не зная о секретной конвенции, заключённой — на словах! — между двумя императорами с подсказки графа Андраши и князя Горчакова, Николай Павлович считал, что можно. Для этого надо было, с русской точки зрения, держаться одного из двух: или связать Австрию более крепкими обязательствами, компрометирующими её перед Европой в случае их огласки, или пригрозить войной, перед которой Вена спасовала бы, учитывая подъём национально-освободительной борьбы славян. Горчаков не сделал ни того, ни другого, чем и усилил позицию Австрии, укрепив мнение Франца-Иосифа I, что он теперь вполне может рассчитывать на сговорчивость России. Но пуще всего Горчаков боялся Англии, её масонской «материнской» ложи. Эта боязнь, раздутая Шуваловым, заставила светлейшего забыть о русских интересах, и 28 января он послал Игнатьеву депешу, предостерегая его относительно проливов: «Вопрос о проходе чрез Босфор и Дарданеллы предоставляется конференции». Хоть стой, хоть падай! хоть иди вприсядку. А ведь вход в проливы служит входной дверью в наш российский дом, считал Николай Павлович, и это было так на самом деле.