Родина - Фернандо Арамбуру

Следующим утром он сел писать письмо на тетрадном листе в клеточку:

Простился он коротко: agur. Ну а что теперь? Ему не хотелось, чтобы письмо прочитал кто-то из тюремщиков. Не потому что там содержалась важная и компрометирующая других информация, нет, ничего подобного в письме найти было нельзя. Причина была иной. Письмо получилось слишком личным. В нем я, хотя и не вдаюсь в подробности, но все равно словно бы обнажаюсь.

Он уже слышал о неком Пекасе, заключенном из уголовников (тяжкое убийство второй степени), наркомане со сломанным носом. Когда этот тип говорил – с сильным андалусским акцентом, – был виден его язык, потому что и сверху и снизу у него не хватало зубов. За определенную плату он оказывал целый ряд услуг. Хосе Мари подошел к нему во дворе:

– Пекас, когда тебя выпустят из тюрьмы на прогулку?

– В субботу.

– Хочешь заработать пять евро?

– Зависит. А что надо-то?

– Бросить письмо в почтовый ящик.

– Это стоит десять.

– Ладно.

Итак, Мирен и Аранча целых пять лет не разговаривали. Не звонили друг другу, не обменивались открытками на Рождество или поздравлениями с днем рождения. Ничего. И все это время Мирен не видела своих внуков, ее не пригласили даже на первое причастие ни одного из них. Какое там пригласили! Она даже не получила по почте обычного извещения об этом торжественном событии. Ровно столько же она не видела и своего зятя, хотя на это ей было плевать, поскольку уважения к нему она никогда не испытывала.

Упрямые они обе, как телеграфные столбы, – что мать, что дочь, говорил Хошиан. Как телеграфные столбы? Он любил завернуть что-нибудь такое, заковыристое. Сам Хошиан вел себя иначе, время от времени садился на автобус, ехал до Сан-Себастьяна, а там пересаживался в тот, что шел до Рентерии, и навещал Аранчу с Гильермо, отвозил им овощей и фруктов со своего участка, а иногда и кролика (поначалу живого, но потом решил, что лучше его прежде освежевать, чтобы сразу можно было пустить в дело, ведь детям, поигравшим со зверьком, было невыносимо даже представить, что его убьют). Вторую половину дня Хошиан проводил с внуками, покупал им всякие мелочи и при прощании давал каждому по несколько монеток. Короче, каким бы замкнутым и скучным – ну совсем без изюминки – он ни был, обязанности деда исполнял от всей души.

Чтобы избежать скандала, Хошиан навещал дочку тайком от Мирен. Делал вид, будто шел к себе на огород, и возвращался только к ужину. На третий или четвертый раз Мирен избавила его от необходимости так по-детски хитрить:

– Думаешь, я не знаю, куда ты собрался?

Как она догадалась? Трудно сказать. Впредь Хошиан уже не врал. Если шел на огород, так прямо и говорил, что идет на огород. Если ехал к своим в Рентерию, говорил, что уезжает.

Когда он возвращался, Мирен ограничивалась вопросом:

– Ну что там?

– Все в порядке.

Вот и весь сказ, если только Хошиан, печально сдвинув брови, не продолжал этот короткий диалог и не спрашивал, не надумала ли и она тоже поехать наконец повидать своих внуков.

– Я? А они сами что, не знают, где я живу?

Чего Хошиан не рассказывал Мирен, так это что Аранча с Гильермо жили теперь хуже кошки с собакой. Иногда, приехав к ним, он останавливался на лестничной клетке перед дверью и слышал, как они орут друг на друга. Мало того, постоянные ссоры происходили на глазах у детей. Хошиан заходил в квартиру с сумкой яблок или пучком лука-порея и находил дочку в слезах, испуганных внуков и Гильермо с безумным лицом, который, даже не поздоровавшись с ним, выскакивал из дому, хлопнув дверью.

Аранча шепотом рассказывала отцу, что:

– Я терплю только ради детей.

Она уже давно отказывала Гильермо в супружеской близости. Не позволяла дотронуться до себя, даже когда он просто проходил мимо. А так как квартира была маленькой, после той ночи, когда Аранча решила, что больше секса между ними не будет, они продолжали спать на одной кровати спиной к спине. Но недолго, дней десять – двенадцать, пока Аранча не купила себе тонкий матрас, который складывался втрое, и, стеля его на пол, спала в комнате дочки.

О последней их близости она вспоминала с омерзением. Как два насекомых. Ни одного ласкового слова, ни жалкого поцелуя под конец. В тот раз за ужином они ссорились из-за любой ерунды, буквально по любому поводу и без всякого повода. А когда легли в постель, ему вдруг приспичило. Ну что ж, давай. Он кончил в мгновение ока. И она сказала себе: все, это последний раз. Я не его собственность. К тому же теперь она ненавидела запах мужа, тот самый, который раньше так ей нравился, и с трудом выносила его манеру говорить в нос, а также привычку разглагольствовать и безапелляционно судить обо всем на свете.

Гильермо с обидой и вызовом:

– Ну, раз так, мне придется иметь дело со шлюхами.

– Ага, значит, я до сих пор была твоей шлюхой, да еще и бесплатной.

У Аранчи имелось одно-единственное желание, и оно делалось с каждым днем все сильнее, но оставалось неисполнимым. Почему? Потому что она слишком мало зарабатывала в своем обувном магазине. От матери какая помощь, если они с ней даже не разговаривали? От отца помощь была, да, была: салат, орехи и порой неуклюжие слова утешения. От свекров, которые были хорошими людьми, то же самое: мелкие услуги и доброе отношение, за которые она испытывала к ним благодарность и которые делали ее жизнь чуть более сносной, но не облегчали материального положения семьи, о чем Аранча мечтала.

Она понимала, что попала в западню. Нельзя сказать, чтобы Гильермо зарабатывал намного больше, чем она, но, естественно, на две зарплаты семья могла жить не бедствуя. По дороге на работу и обратно, а также дома, иными словами, абсолютно везде и абсолютно в любой час, она вела подсчеты, прикидывая, сможет или нет пойти на разрыв с мужем. Ипотека, еда, одежда, школа. К этим расходам неизбежно добавлялись и другие, и, уйдя от Гильермо с детьми, она не сможет платить за все это из своего скромного заработка продавщицы. Потом Аранча эти подсчеты бросала. И говорила себе: я все равно уйду, уж что-нибудь да придумаю, перестрою свою жизнь. Но тут на кухню являлся Эндика с какой-то просьбой, следом за ним Айноа, которой тоже что-то было нужно, и Аранча опять приходила к мысли, что попала в западню, что сидит на дне колодца, из которого ей никогда не выбраться, пользуясь лишь своими слабыми силами.