Григорий Распутин - Алексей Варламов

Все это, безусловно, чрезвычайно занимательно, только эрцгерцог был убит 28 июня 1914 года по европейскому (григорианскому) стилю. А покушение на Распутина произошло 29 июня по старому (юлианскому) стилю, по европейскому же – 12 июля, и даже с учетом поясного времени разница между двумя событиями составила 312 часов. Это не отменяет гипотетической связи между двумя покушениями, но точность есть точность.

А во-вторых, Хиония, если верить материалам следствия (а не верить им основания нет), «охотилась» за своей жертвой в течение нескольких месяцев, и предполагать, что она, равно как настроивший ее Илиодор, были звеньями в цепи некоего грандиозного заговора и что они ожидали специальной команды свыше убить Распутина не позднее, но и не раньше такого-то срока, а ровно в тот день и час, когда будет застрелен в Сараеве Франц Фердинанд, значит вопреки принципу «лезвия Оккамы» умножать число сущностей сверх необходимого. Это так же возможно, как и то, что она была «Гришкиной любовницей». Но самое главное даже не это. Пусть Григория хотели убить, чтобы он не сорвал вовлечение России в Первую мировую войну, и подослали к нему религиозную фанатичку. Важно, что когда война все же началась, сибирский странник при всем своем пацифизме и мужицком здравомыслии и сметливости изменил к ней отношение. Это хорошо видно и по дневнику Палеолога, и по другим, более авторитетным источникам.

«Суббота, 12 сентября 1914 г.

Распутин, выздоровевший после нанесенной ему раны, вернулся в Петроград. Он легко убедил императрицу в том, что его выздоровление есть блистательное доказательство божественного попечения.

Он говорит о войне не иначе, как в туманных, двусмысленных, апокалиптических выражениях; из этого заключают, что он ее не одобряет, и предвидят большие несчастия», – записывал в дневнике, опираясь на распространявшиеся в свете слухи, Палеолог.

Однако, судя по дневнику того же автора, Распутин быстро сориентировался и поменял свои взгляды.

«Воскресенье, 27 сентября.

Я завтракаю у графини Б., сестра которой очень хороша с Распутиным. Я спрашиваю ее о старце

– Действительно ли Распутин утверждал государю, что эта война будет губительна для России и что надо немедленно же положить ей конец?

– Я сомневаюсь в этом… В июне, незадолго до покушения Гусевой, Распутин часто повторял государю, что он должен остерегаться Франции и сблизиться с Германией; впрочем, он только повторял фразы, которым его с большим трудом учил старый князь Мещерский. Но со времени своего возвращения из Покровского он рассуждает совсем иначе. Третьего дня он заявил мне: "Я рад этой войне; она избавила нас от двух больших зол: от пьянства и от немецкой дружбы. Горе царю, если он согласится на мир раньше, чем сокрушит Германию".

– Браво! Но так же ли он изъясняется с монархами? Недели две тому назад мне передавали совсем иные слова.

– Может быть, он их говорил… Распутин не политический деятель, у которого есть система, есть программа, которыми он руководствуется при всех обстоятельствах. Это – мужик, необразованный, импульсивный, мечтатель, своенравный, полный противоречий. Но так как он, кроме того, очень хитер и чувствует, что его положение во дворце пошатнулось, я была бы удивлена, если бы он открыто высказался против войны».

«Неправда то, что писали про отца, будто бы он стоял во время войны за мир с Германией. Он говорил нам с сестрой: "Меня тогда не послушались, теперь ничего сделать нельзя"», – показывала на следствии Матрена.

А вот что вспоминал П. Г. Курлов:

«При этом свидании Распутин живо интересовался войной и, так как я приехал с театра военных действий, спрашивал мое мнение о возможном ее исходе, категорически заявив, что он считал войну с Германией огромным бедствием для России. В дальнейшей беседе он впервые коснулся своих отношений к Царскому Селу. Говорят, что он тщетно убеждал Государя Императора не вступать в эту войну, – это еще раз подтверждает отсутствие исключительного влияния Распутина в делах государственных. Будучи противником начатой войны, он с большим патриотическим подъемом говорил о необходимости довести ее до конца, в уверенности, что Господь Бог поможет Государю и России. Таким образом, у Распутина было гораздо более развито национальное чувство, чем у многих его обвинителей в стремлении к сепаратному миру и влиянии в этом отношении вместе с "немцем" Штюрмером на Императрицу. Из этого следует, что обвинение Распутина в измене было столь же обосновано, как и опровергнутое уже обвинение Государыни. Я не забуду очень характерную фразу, которая сорвалась у Распутина в этом разговоре: "Иногда целый год приходится упрашивать Государя и Императрицу для удовлетворения какого-нибудь ходатайства".

Несоизмеримо далеко до "исключительного" влияния!»

Своя логика была и в рассуждениях С. С. Ольденбурга: «Распутин, сам весьма заботившийся о том, чтобы поддержать легенду о своем влиянии (она давала ему "вес" и многие мелкие выгоды), – и не имевший определенных воззрений, обычно старался "говорить в тон" Государю и Государыне, приспособлялся к их воззрениям, как и желаниям Характерна для Распутина, не желавшего "оказаться неправым", его позиция перед войной. Он писал 16 июля, через А. А. Вырубову, следующую двусмысленную телеграмму: "Не шибко беспокойтесь о войне, время придет, надо ей накласть, а сейчас еще время не вышло, страдания увенчаются". Из этой телеграммы затем заключали, что Распутин "умолял не объявлять войну". На самом деле, не зная, чего в данное время хочет Государь, Распутин просто боялся определенно высказаться».

Косвенно это подтверждает и телеграмма, посланная Распутиным Царю. Текст ее содержится в письме Императрицы от 20 октября 1914 года: «Пусть небесная сила в пути с вами ангелы в ряды воинов наших спасенье непоколебимых героев с отрадой и победой».

А вот еще два свидетельства распутинской гибкости в военном вопросе:

«31-го августа приехал в Петроград Распутин. Он, так энергично стоявший против войны, теперь говорил, что раз ее начали, надо биться до конца, до полной победы. Во дворце им были недовольны, к нему охладели; многие же дельцы, спекулянты, поставщики стали пользоваться им для проведения своих дел. Старец стал приобретать новое значение», – вспоминал генерал Спиридович.

«Я до войны был за дружбу с немцами, – говорил Распутин А. Мосолову. – Это было лучше для Государя. А раз началась война, то надо добиваться победы: а то государю будет плохо».

«Относясь очень отрицательно к самому факту войны с Германией, утверждая даже, что, если бы он был при Царе в дни, предшествовавшие войне, он убедил бы его войны отнюдь не допускать, Распутин наряду с этим говорил, что, коль скоро войну начали, необходимо довести ее до победы», – писал Гурко.

Мнение Гурко подтверждается еще одной записью из дневника Палеолога, где рассказывается о единственной встрече французского посла с сибирским крестьянином.

«Среда, 24 февраля 1915 г.

Сегодня днем, когда я, наконец, наношу визит г-же О., которая деятельно занимается благотворительными делами, внезапно с шумом открывается дверь гостиной. Человек высокого роста, одетый в длинный черный кафтан, какие носят в праздничные дни зажиточные мужики, обутый в грубые сапоги, приближается быстрыми шагами к г-же О., которую шумно целует. Это – Распутин.