Выше звезд и другие истории - Урсула К. Ле Гуин

солнцем голубизна, крохотная коричневая птаха перепархивает с ветки на ветку… Потом повернулся и пошел следом за девушкой – в сумерки.

Опустившись на колени, чтобы совершить обычный ритуал первого глотка из источника, он увидел, что девушка уже проделала то же самое. Она стояла на коленях на плоском валуне и глядела вниз, на бегущую воду, и поза ее не выражала ничего молитвенного или ритуального, но по тому, как застыло ее тело, он понял, что эта вода была для нее, как и для него самого, священной. Будто очнувшись, она огляделась и встала. Они перешли на другой берег ручья и вместе двинулись дальше, вглубь вечерней страны. Девушка шагала впереди и молчала. С тех пор как они перестали слышать звук бегущей воды, лес вокруг погрузился в полную тишину, листья застыли – ни малейшего ветерка.

После беспокойной, дерганой ночи голова у Хью была тяжелой, и он с удовольствием шел через лес в полном молчании, бездумно следуя за уверенно прокладывающей путь девушкой. В мыслях и чувствах царила неразбериха. Он просто шел и снова чувствовал, что мог бы идти вот так до бесконечности, ощущая на лице лесную прохладу, легко продвигаясь все дальше и дальше под недвижными ветвями деревьев. Он без страха предался своему теперешнему состоянию. Когда в тот раз, сбившись с пути, Хью прошел мимо порога, его больше всего ужасала мысль, что он так и будет идти и идти вперед под деревьями, окруженный сумеречным светом, и этому никогда не наступит конец; но теперь, точно следуя заданному маршруту, находясь на правильном пути, он чувствовал себя абсолютно спокойным. А в конце этого долгого пути он видел Аллию – словно звезду.

Девушка остановилась на тропе и ждала его – невысокая, крепкая фигурка, джинсы, рубашка в голубую клеточку, круглое мрачноватое лицо.

– Я проголодалась, не хочешь остановиться и перекусить?

– А что, уже пора? – спросил он, словно очнувшись.

– Мы дошли уже почти до Третьей Речки.

– Ладно.

– Ты что-нибудь с собой захватил?

Он все никак не мог собраться с мыслями. Только когда она выбрала место для привала недалеко от тропы, на берегу маленького речного притока, он понял ее последний вопрос и предложил ей хлеб и салями. Она вытащила хрустящие булочки, сыр, крутые яйца и мешочек с маленькими помидорами, которые довольно-таки здорово помялись за дорогу, но все же своим ярким, чистым красным цветом радовали глаз в этом мрачноватом месте, где все остальные цвета были как бы приглушены, где ни разу не встретилось ни одного цветка. Он положил свои припасы рядом с ее: потом взял ее помидор, а она взяла ломтик его салями; после этого они уже не обращали внимания, кто чью еду ест. Он съел гораздо больше, чем она, обнаружив, что ужасно голоден, но, поскольку он ел быстрее, насытились они примерно одновременно.

– А у этого города есть название? – спросил он, сбросив наконец остатки сна и почему-то чувствуя себя теперь значительно более отдохнувшим, и уставился на последний кусочек хлеба с салями.

Она произнесла два слова или одно длинное на языке вечерней страны.

– По-английски это просто «Город На Горе». Так я его называю, когда думаю о нем.

– Да, я, пожалуй, тоже. А что ты… Ты однажды назвала как-то это место, как-то по-другому. Всю страну. – Он повел рукой с бутербродом, как бы желая охватить все – деревья кругом, сумрачные горы, реки позади и впереди них.

– Я называю это «волшебным краем». – Она сверкнула на него глазами недоверчиво, как на чужака.

– Это они так говорят?

– Нет. – Теперь она говорила совсем неохотно. – Это из одной песни.

– Из какой?

– Однажды к нам в школу на вечер пригласили фолк-музыканта, который эту песенку пел, и она почему-то застряла у меня в голове. Я и половины слов не понимала – она не то на шотландском, не то на каком-то еще. Я, например, не очень-то поняла тогда, что значит «родимый». Решила, что это вроде как «свой» или «милый». – Голос ее звучал обиженно, даже сердито.

– Спой. – Хью попросил об этом почти шепотом.

– Я и половины слов не знаю, – сказала она и потом, не глядя на него и опустив голову, запела:

Бутон цветка, на дереве лист —

Родимый кров меня хранит.

Но все же жаворонка песнь

В волшебный край манит…

Ее голос напоминал голос не то ребенка, не то какой-то птахи: резковатый, но чистый и нежный. Этот голос и прихотливая мелодия так подействовали на Хью, что у него на голове зашевелились от волнения волосы, а глаза девушки вдруг слились в одно пятно, и пробрала дрожь – не поймешь, от ужаса или от восторга. Девушка глянула на него снизу вверх, посерьезнела, глаза ее потемнели. Он невольно протянул к ней руку, чтобы прекратить это странное пение, и все же не хотел, чтобы она умолкала. Никогда он не слышал такой прелестной песни.

– Нельзя! Здесь вообще нельзя петь! – сказала она шепотом, посмотрела вокруг, потом снова на него. – Я раньше никогда здесь не пела. Мне это даже в голову не приходило. Обычно я танцевала. Но не пела, никогда, я знала…

– Все в порядке, – рассеянно произнес Хью эти ничего не значащие слова. – Все будет хорошо.

Оба сидели неподвижно, прислушиваясь к слабому журчанию ручья в необъятной лесной тишине, прислушиваясь так, будто ждали ответа.

– Извини, это было глупо, – прошептала она наконец.

– Да что ты, все в порядке. А теперь нам, наверно, пора идти.

Она кивнула.

Пока они складывали свои пожитки, он съел еще один помидор на дорожку. Она снова пошла впереди, что казалось вполне справедливым, потому что она знала дорогу гораздо лучше, чем он. Он следовал за ней по той тропе, которая шла вдоль оси и которую она называла Южной дорогой. За ними и впереди них, справа от них и слева все было тихо, и глубокий чистый вечерний свет оставался прежним.

Когда они перешли последний из трех больших ручьев и начали первый из крутых подъемов, он обнаружил, что, как бы ни пытался выдерживать дистанцию, то и дело наступает ей на пятки. Сперва она шла очень быстро, но все чаще замедляла ход.

У начала очередного подъема, где сквозь заросли тонких и бледных березок над ними и впереди нависала громада горы, она остановилась. В два прыжка догнав ее, Хью сказал:

– Я бы не прочь передохнуть.

Подъем был крутой, и он подумал, что она, должно быть, устала, но не хочет этого