Екатерина Великая - Вирджиния Роундинг

декабря сэр Джеймс Харрис доложил, как это известие приняли при русском дворе: «Чрезвычайной и всеобщей сенсацией выглядит здесь новость о смерти императорствующей королевы. Этот факт куда лучше живописует чувства и расположенность Ее императорского величества, чем когда-либо удалось бы рассказать мне»{774}. Переговоры по заключению союза между двумя империями скоро возобновились. Иосиф предложил оборонительный союз. Екатерина также надеялась на австрийскую помощь против турок в случае еще одной войны (потому что, настаивала императрица, турки постоянно нарушают условия Кучук-Кайнарджийского договора).

Британский посол, все еще отчаянно пытающийся добиться активной поддержки русских в американской Войне за независимость, обрабатывал Потемкина, чтобы получить личную встречу с императрицей. Седьмого декабря Потемкин сказал сэру Джеймсу, что Екатерина согласилась принять его на следующий день:

«Он посоветовал мне быть откровенным, открытым и прямым. «Ибо, — сказал он, — она сверхпроницательна, и если почувствует какую-либо несообразность или уклончивость — заподозрит, что вы неискренни. Дайте ей понять, что вы не пользуетесь другим оружием, кроме правды и справедливости, что вы исходите из этих принципов и из любви к своей стране. Льстите сколько хотите; вы не сможете переборщить с елеем; но льстите ей в том, чем она может стать, а не в том, что она есть»{775}.

Итак, восьмого декабря сэр Джеймс был проведен одним из камердинеров императрицы через заднюю дверь в ее личные апартаменты. После встречи он записал разговор, который велся, конечно, по-французски. Сэр Джеймс начал со слов: «Я пришел, чтобы указать вашему императорскому величеству на критическое положение наших дел. Ваше величество знает о нашем доверии. Мы осмеливаемся льстить себя надеждой, что Ваше величество отведет шторм и излечит нас от страха потерять вашу дружбу»{776}. Императрица ответила: «Вы знаете, монсеньор, мою расположенность к вашему народу: он столь же искренен, сколь и постоянен. Но я встретила так мало взаимности с вашей стороны, что, чувствую, больше не могу числить вас среди моих друзей»{777}. Затем сэр Джеймс попытался убедить императрицу, что ее сомнения по поводу британцев — результат махинаций со стороны врагов Англии, особенно французов и — среди ее собственного двора — графа Панина. Он предпринял смелый шаг — сообщил ей, что ее министр находится в сообщничестве с французским послом. Она ответила очень сердито: «Не воображайте, что это что-то значит. Я давно вижу монсеньора Панина насквозь; его интриги на меня больше не действуют; я не ребенок, и никто не остановит меня, если я хочу что-либо сделать»{778}. Сэр Джеймс продолжил в том же ключе. Он рассказал Екатерине, что Панин абсолютно предан королю Пруссии и служит скорее его интересам, чем интересам собственной императрицы. Позднее, после того, как Екатерина выразила готовность выступить в качестве посредника и помочь Британии заключить мир (что было вовсе не тем результатом, которого хотел сэр Джеймс), он сказал:

«Манера, в которой Ваше императорское величество только что высказались, трогает меня; Вы достойны нашего полного доверия и пользуетесь им по праву; мы никогда не перестанем доверять Вашему величеству — но боимся довериться Вашему министру, которого я считаю своей обязанностью представлять своему двору таким, каков он есть. Полагаю, Ваше императорское величество позволит мне заметить, что если мне придется объясняться с ним, он предаст меня или доведет до Вас весьма неточное толкование моих слов»{779}.

На это императрица ответила: «Ничего не сообщайте ему иначе, чем в письменном виде. Тогда он не сможет ничего извратить. Если он попытается скрыть от меня правду, я отстраню его»{780}.

Часть проблемы Екатерины при общении с англичанами — даже с таким привлекательным представителем расы, как сэр Джеймс, — заключалась в их манерах и в том, что они явно не воспринимали Российскую империю как великую, каковой она сама ее считала. И поэтому она заявила: «Послушайте, мой дорогой Харрис, я говорю с вами искренне и ожидаю, что вы составите очень серьезное сообщение своему двору. Но если после всех наших бесед я встречу то же равнодушие, ту же негибкость, что имеют место сейчас, тот же тон превосходства по отношению ко мне — не ждите от меня помощи»{781}.

После этой аудиенции Потемкин посоветовал сэру Джеймсу, как ему следует вести себя с императрицей. Совет этот демонстрирует, что Потемкин или целиком разделял предрассудки своего века о женщинах, или тайно посмеивался над британским послом и его надеждами на помощь:

«Ради Бога, не стесняйтесь льстить ей — это единственный путь к ее расположению. У нее настолько высокое мнение о вашей нации, что ваш комплимент проникнет глубже, чем заученная фраза любого другого посланника. Она не нуждается ни в чем, кроме похвал и комплиментов. Дайте ей это — и взамен получите всю силу ее империи». Таковы, мой лорд, собственные слова князя, и они содержат весь секрет этого двора»{782}.

Первые недели 1781 года Потемкин и Екатерина проболели — первый вообще слег в постель, а Екатерина страдала от озноба и ревматизма (который вернулся, несмотря на отсутствие «тяжелого прусского принца»). Через два месяца она описала свои страдания Гримму:

«Знаете, когда вы лежали, вытянувшись, в своей постели в Вене, тут все было печально. Ваш скромный слуга ужасно мучился ревматизмом в левой руке, который лечится только шпанской мушкой, заставляющей утихнуть страшную боль, и даже теперь движения этой руки все еще не совсем свободны, особенно во время штормов, которые в этом году очень часты»{783}.

Обычно в медицине испанская мушка (или cantharides) использовалась для образования нарыва или водяных пузырей. Она также известна как опасное и, вероятно, неэффективное средство, возбуждающее половые органы; и возможно, что некоторые непристойные слухи, циркулировавшие о Екатерине в ее более поздние годы, могли возникнуть из злонамеренной дезинформации по поводу использования ею этого средства.

К концу 1780 года из разных источников распространились сведения о Григории Орлове — о том, что и он, и его молодая жена больны и путешествуют по Европе, тщетно ища исцеления. Гримм написал Екатерине о том, что узнал:

«Я очень расстроен из-за рассказов о князе