Сахаров и власть. «По ту сторону окна». Уроки на настоящее и будущее - Борис Альтшулер

На апрельском 1985 г. Пленуме ЦК КПСС вновь избранный Генеральный секретарь изложил концепцию новой политики «ускорения и перестройки». Необходимость серьезных реформ тогда была очевидна всем правящим советским элитам по причине кризисных застойных явлений как в экономике, так и в военно-политической сфере.

В экономике из года в год снижался прирост промышленной продукции и рост производительности труда, усилилась скрытая инфляция в виде товарного дефицита, все больше регионов страны превращались в зоны социально-экономической катастрофы, где не хватало ни денег, ни самого элементарного товарного обеспечения, В начале 1980-х СССР, по сути, лишился союзников: экономический кризис ударил по странам СЭВ еще больнее, чем по Советскому Союзу. Эмбарго Запада, введенное после ввода советских войск в Афганистан в декабре 1979 г., нанесло советскому «народному хозяйству» сильнейший удар, да и сама война выпивала последние экономические соки.

В военно-политической сфере реализация в 1983–1985 гг. «двойного решения» НАТО ликвидировала зримое преимущество советских вооруженных сил в сфере ядерных ракет средней дальности. Также СССР безнадежно увяз в Афганистане. А тут еще Рейган, объявивший 23 марта 1983 г. программу космической противоракетной обороны (СОИ), которая угрожала превратить в ненужный металлолом весь советский ракетно-ядерный арсенал. Когда после возвращения из полной изоляции 1984–1986 гг. Сахаров снова обрел голос, он не раз критиковал СОИ, заявлял также о нереалистичности этой программы и оказался прав: в 1994 г. СОИ благополучно скончалась. Но за десять лет до того бесславный конец СОИ был еще далеко, а угроза превращения советские ядерных ракет в куски металла советским военно-политическим руководством рассматривалась всерьез.

В общем было ясно, что нужен мощный научно-технический рывок, на который старая система была неспособна. Поэтому все тогда и поддержали Горбачева с его программой «ускорения и перестройки». Другое дело, что потом, по мере логического развития реформ, неизбежно возникло все усиливающееся им сопротивление: твердокаменная система вместо того, чтобы прогнуться (реформироваться), сломалась, развалилась на куски вместе со всей страной. Однако «куски» эти – в России, Украине, Белоруссии, Казахстане – сохранили свою бюрократическую твердокаменность, что закономерно угрожает новыми смутами и нестабильностями.

А весной 1985 г. «проблема Сахарова» по причине огромного к ней внимания во всем мире была серьезным препятствием в реализации нового курса. Судя по всему, вскоре после апрельского Пленума Горбачев поручил ее решить. Но ведомственные интересы КГБ длительное время оказывались сильнее поручений Генерального секретаря ЦК КПСС.

Елена Боннэр («Постскриптум» [28]):

«1 июня (1985 г.) вечером меня вызвали в КГБ. Пришел молодой, красивый, элегантно одетый гебешный порученец и сказал, чтобы в полдесятого утра я была готова и что меня повезут в КГБ. И он очень вежливо говорит: “Вы не возражаете?” На что я ему ответила: “Какой мне смысл возражать? Если я буду возражать, вы меня не повезете? Все равно повезете, раз вам надо”. С этим он ушел.

И вдруг ни с того, ни с сего через полчаса или через час после его ухода я подумала, что меня вызывают в КГБ, потому что Андрей умер.

Это было ни на чем не основано, просто так. Вот я подумала, и все. И думала так уже до самого приезда в КГБ. Я не плакала, я просто была в некоем ступоре.

Привезли меня в КГБ, где меня, улыбаясь, чуть не с распростертыми объятиями встретил некто со знакомым лицом, в элегантном сером костюме, приблизительно моего возраста, ухоженный, плотный мужчина, который сказал: “Елена Георгиевна, мы с вами уже встречались, помните, во время следствия по дневникам Кузнецова? Моя фамилия Соколов”.

Я совершенно его не помнила в лицо, не узнала бы, но фамилию помнила, помнила о встрече, которая была до того, как я стала общаться со следователем. В первый вызов в Лефортово со мной довольно долго беседовал Соколов. В этот раз Соколов тоже долго беседовал, часа два. Но прежде, чем он начал разговор, я начала реветь, по выражению его лица я поняла, что Андрей Дмитриевич жив, что с ним ничего не случилось такого, о чем я думала целую ночь. Я стала плакать. Я плакала и плакала, а он меня спрашивал: “Что с вами?” И, в общем, не очень понимал. Я ему сказала, что я думала, что Андрей умер. Он, этак радушно улыбаясь, сказал:

– Да что вы! С Андреем Дмитриевичем все в порядке, все в порядке. Все очень хорошо.

Я говорю: “Чего ж хорошего, – сквозь слезы, – он голодает”.

– Какая голодовка? Никакой голодовки нет. – Я продолжаю плакать, но уже понимаю, что… – И вообще никаких голодовок не было. И в прошлом году, вы напрасно думали, никакой голодовки тоже не было. Так, три дня каких-то.

Я начала понимать, что они, в частности, считают, что если есть насильственное кормление, то никакой голодовки нет. И так им удобно представлять и всему миру, и начальству своему, Горбачеву или еще кому-нибудь. Никакой голодовки нет, все это выдумки западной пропаганды – есть насильственное кормление, но об этом можно и не говорить…

Теперь я думаю, что, когда приезжал Соколов, и встречался со мной, и пугал меня, и встречался с Андреем, Горбачев уже дал указание КГБ разобраться с нашим делом. Но ГБ говорило: “Никакой голодовки нет, и ничего нет” – и вело свою политику. Так что у них шла своя борьба, в которой было не ясно, кто сильней – Горбачев или КГБ.

* * *

Я продолжаю жить дальше. Радио я слушаю и понимаю, что весь мир очень волнуется о Сахарове. В плохие дождливые дни – а лето в том году было не очень ясное, и много дождей было – я старалась находить себе работу по дому. Я сделала стеллажи в кладовке, при кухне, разобрала все наши хозяйственные принадлежности, там размещенные, всякую химию, стиральные порошки, мыло и т. п. На производство этих стеллажей и разного прочего хозяйства у меня ушло около двух недель. Потом я сделала большую, во всю длину комнатки, полку под потолком в самой маленькой, шестиметровой комнате. Полка для журналов с подпорками, упирающимися в шкаф, занимает в длину почти два с половиной метра. Там разместила все “Успехи физнаук”, “Сайен-тифик американ”, “Физике леттерс” – таким образом, я отчасти разгрузила Андрееву рабочую комнату. Раньше там эти журналы лежали стопками на полу и на шкафу.

Пилила и строгала доски я обычно на балконе. Отношение горьковских жителей к этой моей работе было весьма отрицательным – во всяком случае, однажды бабы, проходящие мимо, довольно громко, специально, чтобы я услышала, сказали: “Жена Сахарова гроб себе мастерит”.

Доски для этих работ я собирала вдоль дорог, благо у нас разбрасывают деревянные отходы, пиломатериалы в таком количестве, что, мне кажется, можно собрать на дом. Сбор этих материалов почему-то вызывал озлобление у сопровождавших меня гебешников. Я потом эти доски отмывала в ванной, сушила на балконе, и дальше они поступали у меня в работу.

Много занималась цветами… На балконе сидела иногда до часу ночи, ложилась поздно и еще долго читала. Прочла много научно-популярных книг по физике. Эта же тема была у меня основной при чтении летом 84-го года. Английских книг не читала – не было, прочла много интересных вещей в советских толстых журналах. Прочла поразившую какими-то параллелями с нашим тогдашним положением книгу Эйдельмана “Герцен против самодержавия”. Прочла книгу “Императорский безумец”[119], которая вообще столько ассоциаций вызывала, что было ощущение, как будто она написана специально про нас и автор думал о нас, когда писал эту книгу».