Лондон. Биография - Питер Акройд

К концу XVIII века около семи тысяч здешних мастеровых — то есть почти половина прихода — было занято в часовом деле. В год Кларкенуэлл производил примерно 120 000 часов. Сплошь и рядом к дверям частных домов вместо обычных табличек были прикреплены вывески токаря, пружинного мастера, изготовителя анкерных механизмов, мастера отделки и так далее. Это были скромные, но надежные предприятия; мастерская обычно располагалась в задней части здания. Многим ремесленникам, однако, везло меньше: в статье о часах из опубликованной в XIX веке «Лондонской энциклопедии» Чарлза Найта говорится, что, «пожелав познакомиться с тем или иным мастером, чья заслуга в изготовлении лучших наших часов чрезвычайно велика, мы зачастую должны добраться до некой узкой улочки нашей столицы, взойти на грязный чердак и увидеть неграмотного искусника, прилежным трудом едва зарабатывающего на хлеб». Улочки, закутки и чердаки можно уподобить колесикам и винтикам часов, и тогда весь Кларкенуэлл превращается в громадный механизм, символизирующий время и части, на которые оно дробится. Согласно переписи 1861 года, в этом маленьком приходе было 877 производителей больших и малых часов. Но почему именно здесь? Историки часового дела задумывались об этом, но удовлетворительного ответа не дали. По словам одного специалиста, которого цитирует Чарлз Найт, как возникло «это примечательное сосредоточение» — неясно; можно лишь утверждать, что «происходило оно тихо и незаметно». Другой констатирует: «Не услышали мы удовлетворительных объяснений и от тех, кто, живя именно здесь и работая именно в этой отрасли техники, должен, казалось бы, располагать наилучшими сведениями». Словом, так вышло — вот и все. Одно из тех лондонских явлений, что не поддаются анализу и расшифровке: в таком-то районе возник такой-то род деятельности — и добавить к этому нечего.

Однако в Кларкенуэлле человеческие дела и устремления, кажется, складываются в более обширную картину. Не дало ли обилие квалифицированных мастеровых толчок развитию здешнего радикализма в XVIII и XIX веках? О часовом деле говорили как о наилучшем примере разделения труда, так что производство часов, можно сказать, сформировало парадигму промышленного капитализма. «Здесь всякий переулок до отказа набит мелкими предприятиями, — писал о Кларкенуэлле Джордж Гиссинг в романе „Преисподняя“ (1889), — здесь мы видим, как приумножается труд ради самого труда… как люди, изнемогая от усталости, тратят жизнь на изобретение новых видов изнеможения». Ленин и Элеонора Маркс нашли здесь поистине благодатную почву. А может быть, дробление времени на все более мелкие отрезки было тем зримым местным идолом, который хотели разбить радикалы-патриоты, желавшие возвращения к былому политическому устройству, к более невинному состоянию общества? Как бы то ни было, часовых дел мастера работают здесь и по сей день. Тайна Кларкенуэлла по-прежнему существует.

На Кларкенуэлл-грин и сейчас действует Мемориальная библиотека Карла Маркса, а в ней сохраняется маленький кабинет, где Ленин редактировал «Искру». Рядом закусочная и ресторан, много лет принадлежащие одной и той же итальянской семье. До недавнего времени площадь и ее окрестности оставались пыльными и блеклыми на вид, что объясняется прямым воздействием прошлого. Здесь чувствовались уединение и отгороженность от оживленных районов к югу и западу; это было некое застойное место, мало кем посещаемое помимо тех, кто здесь работал. В Кларкенуэлле, как и много поколений назад, обретались типографы, ювелиры и изготовители точной аппаратуры. Сент-Джон-стрит была темным ущельем между двумя рядами заброшенных или пришедших в негодность складских помещений.

Но 1990-е годы все это изменили. Кларкенуэлл затронула социальная революция, в ходе которой Лондон, кажется, в очередной раз сумел обновиться. Толчком к великому преобразованию стало новое настроение лондонцев, решивших, что сплошным террасам они предпочитают пентхаусы и жилые пространства со свободной планировкой; это отнюдь не то же самое, что парижские мансарды, ибо пентхаус совмещает в себе близость к соседям и полную от них отгороженность. Будучи известным местом скопления складов и коммерческих строений, Кларкенуэлл стал частью того процесса обновления и модернизации, что, начавшись со складов портового района, распространился затем на другие части старого Лондона. К нынешнему времени на Сент-Джон-стрит и в окрестных переулках произошли обширные перемены: старые здания надстроены этажами из стекла, новые постройки растут так быстро, что местами район просто не узнать. Как сказал персонаж романа Арнольда Беннетта «Райсимен-степс», действие которого происходит в Кларкенуэлле в начале XX века, «кто бы мог подумать… район опять сделался фешенебельным». В XVI и XVII веках он действительно был таковым, о чем свидетельствует само присутствие в нем герцогинь, пусть даже и помешанных; теперь, возможно, это время возвращается. Впрочем, наедине с собой герой Беннетта размышляет об ином — о «безжалостной, каменной, всеобъемлющей неприветливости округи». Сент-Джон-стрит даже в разгар перестройки и обновления остается на удивление пустынной; в темное время суток она богата скорее отзвуками, чем реальной двигательной или деловой энергией. Невольно вспоминаешь, что в XVIII веке идущим по этой улице из боязни нападения приходилось объединяться в группы и нанимать факельщиков. Умно ли было со стороны спекулянтов недвижимостью и застройщиков избрать именно эту улицу для широкомасштабных обновлений — вопрос небезынтересный, ведь городская магистраль с таким протяженным и жестоким прошлым вряд ли легко воспримет новый стиль жизни, который ей хотят навязать.

Кларкенуэлл, таким образом, и поныне существует в лондонской истории как некая сумеречная, не до конца изведанная область со своим хоть и нечетко очерченным, но узнаваемым лицом. Следует, однако, иметь в виду, что одни и те же явления можно обнаружить в разных районах города. Жестокости, к примеру, здесь конца-краю нет.

Лондон всегда славился жестокостью. Об этом свидетельствуют уже самые ранние письменные источники. Знаменательным примером лондонского зверства стало избиение всех евреев города в 1189 году во время коронации Ричарда I. Мужчин, женщин и детей жгли, резали на куски; то был один из первых погромов, направленных против городских чужеземцев, — но далеко не последний. Во время крестьянского восстания Уота Тайлера, которое было также и лондонским восстанием, ученики ремесленников и прочие горожане обрушились на фламандцев и сотни из них убили; «крики губителей и гибнущих не утихали долго после заката — поистине ужасная ночь».

Но жертвами жестокости становились не одни иностранцы. Мы читаем о кровавых нападениях на сборщиков налогов — например, на Уильяма де Олдгейта, которого закололи, и на Джона Фуатару, которому женщина откусила палец. Не случайно историк Г. А. Уильямс в «Средневековом Лондоне» говорит, что лондонцы славились «безоглядной жестокостью». В написанных на латыни лондонских судебных протоколах начала XIII века эта жестокость отображена в ярких подробностях: «Роджер ударил Мод, жену Гилберта, молотом промеж плеч, а Мозес ударил ее в лицо рукояткой меча и выбил много зубов. Она прожила до среды перед днем Св. Марии Магдалины, а там скончалась… Он повел вора к шерифам, но тот по пути убил его… Они поволокли его за ноги к чердачной лестнице, свирепо колотя по туловищу и по ступням и раня ему голову».