Неожиданный Владимир Стасов. ПРОИСХОЖДЕНИЕ РУССКИХ БЫЛИН - Александр Владимирович Пыжиков

теми стереотипными, постоянно одинакими, повторяющимися выражениями, которые одни только попадаются (да и то изредка) в былинах. Песни сербские, болгарские и чешские поминутно говорят о горах, лугах, весне, лете, пышных полях, усеянных цветами, или о льде и снеге; поминают стада овец, баранов, козлов, рисуют пчёл в лесах, рисуют деревни и деревенскую жизнь, с её занятиями, праздниками и удовольствиями, земледельческие работы, снопы ржи, телеги, ладьи, избы, дворы, наконец, и города. Действующие лица являются не какими-то небывалыми, идеальными богатырями, а людьми как люди, и притом, как того требует древняя действительность сербская, болгарская, чешская, земледельцами, пастухами, виноградарями, в кожухах, онучах, тулупах и шапках. Приходит время для действия, внешние обстоятельства вызывают на деятельность и вот не идеальный герой сербский, болгарский или чешский покидает свою избу и деревню, схватывает саблю или меч, боевой молот или цеп и идёт на подвиги; здесь ему иногда случается совершать дела сверхъестественные, иной раз при участии помощи сверхъестественной; но этот фантастический элемент нисколько не препятствует глубокой правде бытовой и народной, как в общем тоне, так и в частных подробностях Верование в вил (у сербов и болгар), в богов, которых надо кормить под-вечером, а утром надо перед ними бить челом (у чехов), также сохранились в этих маленьких поэмах во всей неприкосновенности и поэтому тем страннее видеть, как мало находится подобных же подробностей в наших былинах: эти подробности, без сомнения, существовали бы в наших богатырских песнях, если б они были столько же самостоятельны, как те; но этого нет, русским пришлось не передавать из роду в род древние свои песни, а перелагать на русские нравы и на русский лад поэтические создания иноземные. Огромную разницу между сербскими, болгарскими и чешскими богатырским песнями, с одной стороны, и русскими былинами, с другой стороны составляет психологический элемент, которого так много везде в первых (как и во всех истинно народных созданиях) и так мало в наши былинах. Нельзя довольно наслаждаться описаниями всех душевны движений и условленных ими речей, которые мы так часто встречаем у Марка Кралевича, у Милоша, у Стояка и других героев сербских и болгарских, у Забоя, Славоя, Честмира и т. д. в древнейших песнях Краледворской рукописи, и нельзя в то же время не изумляться, до какой степени скудно и сухо всё подобное в наших былинах. Наконец, даже в таких песнях, где мотивы общие, заимствованны от других народностей, невозможно не видеть огромной во всех отношениях разницы, существующей между обработкой нашей и обработкой других славянских племён. Кажется, нельзя сомневаться, что в сербской песне о Марке Кралевиче и разбойнике Мусе излагается тот самый мотив, который у нас изложен в эпизоде Ильи Муромца с Соловьём Разбойником; Добрыня с Мариной и Змеем Горынычем, это тот самый рассказ, что сербский о Марке Кралевиче, вдове Никопской и Арапчине; молодость Ильи, приискание коня, помощь калик это то же самое, что молодость Марка Кралевича, приискание им себе коня и помощь вил; история Предрага и Ненада это есть не сколько изменённая история Рустема и Сограба, а значит, и Еруслана, и Ильи Муромца и т. д.; но сербские песни сделали тут именно тс что приписывается нашим былинам и чего, однако же, на самом деле они вовсе не сделали: сербские песни взяли чужой, восточный, материал и обработали его совершенно самостоятельно, самобытно, так что создали тут произведения действительно сербские. У нас этого нигде нет. Все вообще наши былины ярко и резко отличаются от богатырских песен других славянских племён, в том числе и заимствованных.] (Рукописная вставка в печатный оригинал, представленный в Академию Наук.)

Ясно, значит, что эти рассказы явились в наше отечество тогда уже, когда тесной народной связи с другими славянскими и западными племенами и народами уже не существовало и когда наш народ стоял уже особняком, отдельною самостоятельною личностью, замкнутою сама в себе. Во-вторых, если б те рассказы, которые являются прототипами русских былин, пришли к нам в эпоху между VII и XI веками, тогда наши былины имели бы непременно в себе много черт мусульманства, потому что непосредственные наши сношения с Востоком происходили тогда через мусульман (булгар), и, значит, мусульманскими подробностями и понятиями были бы окрашены те рассказы, которые мы бы от них получили. Но этого нет: наши былины имеют преимущественно колорит буддийский, или же языческий, а это объясняется именно тем, что буддийцами и язычниками были те монгольские и тюркские племена, которые нахлынули на Россию начиная с XIII века и целых два столетия налагали на неё печать своего присутствия. В-третьих, если б те рассказы пришли к нам между VII и XI веками, тогда в наших былинах было бы много элементов финских и, по всей вероятности, весь эпический поворот их был бы в значительной мере финский, потому что в означенную эпоху финские племена играли в сношениях торговых и иных столько же важную роль для северных наших племён, как и восточные племена. Но и этого на деле не оказывается. В физиономии, общем духе, складе наших богатырей и совершаемых ими подвигов нет ничего похожего на физиономию, дух и склад богатырей финского эпоса. С Калевалой наши былины имеют сходство лишь только в некоторых общих эпических мотивах (подобно тому как они имеют такое же сходство с древними эпическими произведениями скандинавов и германцев), и это сходство имеет основанием, как мы выше уже говорили, общеарийские древние мотивы, распространённые не только у самих арийских племён, но и у разных племён азиатских, каковы тюркские, монгольские, а также и финские. С финской Калевалой наши былины имеют также мало действительного, близкого сходства в физиономии и подробностях, как и с "Эддой" и "Нибелунгами", и можно было бы представить (что, быть может, мы и сделаем впоследствии) длинную цепь всех несходств и особенностей как в крупных, так и мелких подробностях быта, жизни, привычек, вооружения, боя, всевозможных предметов жизненной обстановки. Здесь ярко выказался бы тот факт, что финские, скандинавские и германские поэмы эти сложились уже в эпоху самостоятельности и полного духовного обособления каждого из этих народов. Богатырь русской былины ни в чём не похож на богатыря финского, скандинавского и германского эпоса, целые пропасти разделяют тех и других, а между тем никаких подобных пропастей не существует между богатырём русской былины и богатырями монгольских и тюркских поэм и песен: напротив, точки соприкосновения и величайшего сходства, даже тожества, бросаются в глаза на каждом шагу.

Всё это вместе, кажется мне, показывает довольно ясно, что материал