Река без берегов. Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга первая - Ханс Хенни Янн

— Один раз в день, такова норма.

И вот теперь, медленно, пришло первое его слово, первый вопрос изо рта, наполненного горечью:

— Так значит, это разрешено?

— Разрешено, но не рекомендуется, — сказал я двусмысленно.

— Как грех может быть разрешен? — спросил Юнатан.

— Грех не разрешен, — сказал я, — но закономерности тварного мира и потребности плоти не греховны; может, они обременительны, если наши мысли грезят о свободе или мнят, что пребывают вне времени. Но мы заключены во время нашего тела, неизбежно. И здоровье требует от души жертв — точно так же, как требуют жертв болезнь и безумие.

— Потребности плоти обременительны: вы очень удачно это выразили, — сказал Юнатан.

— Я настаиваю на том, что вы должны полностью освободиться от ощущения своей греховности, — сказал я решительно.

— Освободиться? — с отсутствующим видом переспросил Юнатан.

— Вам нужно другое мировидение. От масштаба, которым руководствуются верующие, вы уже почти отказались.

— Я отказался от самого себя, — сказал Юнатан.

— У вас нет никаких правил для повседневной жизни, — сказал я, — а без правил для себя самого ни один человек выстоять не может. Но существуют правила, значимые для всех или, по крайней мере, для многих.

— И одно из таких правил вы мне только что сообщили? — спросил Юнатан с какой-то подковыркой.

— Это крайняя уступка силам тела, на которую готовы пойти люди, — попытался я смягчить ситуацию. — Это совет для сильных. Правило крестьянских парней, которые благодаря своей мышечной силе способны обработать поле. Закон для слабых наверняка другой.

— Такая крайняя уступка для меня непригодна, — сказал он меланхолично. — И почему, собственно, вы хотите всё для меня облегчить? Я привык, что мне что-то запрещают. И соблюдаю запреты, если только это не выше моих сил.

— Я вас не понимаю, — сказал я обескураженно. — Речь ведь как раз о том, что вы не противитесь своим побуждениям, что нарушаете все запреты, что безмерные излишества разрушают ваше здоровье.

— Так значит, вы не всерьез хотели снять с меня грех? — спросил он почти беззвучно. — Мне этот грех запрещали. Грех либо целостен и неделим, либо его вообще нет. А представить, что его вообще нет, — это для меня невозможно.

Я попытался освободить его из западни таких мыслей и заверил еще раз, что во влечении, которое свойственно всем, я не могу усмотреть проявление зла; а вижу только намерение Природы, соблазнительницы и расточительницы, которая неумолимо требует определенных вещей, сама же в чем-то жестоко отказывает. Я прибавил еще, что не нахожу ничего позорного в том, чтобы быть животным; наоборот, мне часто бывает стыдно, когда меня причисляют к людям.

— В общем, мы договоримся так, — сказал Юнатан. — Вы позволите мне непозволительное и возьмете всю ответственность на себя. Я же в своих молитвах буду ссылаться на вас и обвинять во всем вас одного.

— Обвиняйте сколько влезет, — сказал я грубо. Меня разозлило фальшивое благочестие Юнатана. Я в тот момент не понял, что его словам предшествовало чудовищно трудное решение. Хотя мог бы догадаться, что означают бисеринки пота на лбу… К счастью для него, он не раскусил пустой орех моей последней фразы; он остался исполненным надежды. И внезапно сказал, спокойно:

— А в той крайней уступке я не нуждаюсь.

— Тем лучше, — ответил я, все еще раздраженно и равнодушно. — Надеюсь, вы одержите обещание, которое дадите себе; и постарайтесь тщательно взвесить свои возможности, а уже потом определяйтесь с намерениями.

— Я вам не нравлюсь, — сказал он печально и с достоинством, после того как долго молчал.

— Я вас не знаю, — ответил я, чувствуя свою вину.

— Зато вы знаете, что у меня такая же плоть, как у вас, — сказал он. — Мне не пришлось обнажаться перед вами. Другие, будто бы хотевшие мне помочь, — они меня рассматривали и ощупывали как свиноматку, у которой в брюхе дюжина поросят.

Мы, делая гигантские шаги, спустились к берегу.

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

Через четырнадцать дней Юнатан появился у нас в отеле. Он хотел попрощаться. Я его ни о чем не спрашивал. Я уже знал, что он возвращается в Берген, чтобы еще год посещать гимназию, а потом начать академическую карьеру.

— Я хочу поблагодарить вас, — сказал он мне.

Я покраснел до ушей и хотел только одного: чтобы он как можно скорее ушел. Тутайн не дал мне времени ответить, пригласил Юнатана к столу, начал угощать вином и разговорами, как желанного гостя. Я остановился за спиной Юнатана. Он был в светлом, хорошего покроя оксфордском костюме. Грубой структуры конечности — кожа да кости — словно выползли, наподобие древесных корней, из отверстий пиджака и брюк. Высокий плоский лоб находил соответствие в мощном шарообразном затылке. Юнатан вскоре поднялся. Вложил свою крупную пятерню в мою, пожал мне руку крепко и с убеждением. Я открыл ему дверь. Потом подошел к окну и выглянул на улицу. Там стоял старший сын Пера Эйде. Он ждал Юнатана. Взявшись под руки, как близкие приятели, они пошли прочь. (Наверное, всё так и должно было случиться, чтобы и этот юноша нашел себе друга.)

Когда пароход, которому предстояло отвезти Юнатана в Берген, приблизился к берегу, я послал Тутайна на причал. Он позже рассказал мне, что пастор уже дожидался на причале и на прощание обнял юношу. Присутствовал там и ленсман, который кивнул сыну. Сверре Олл предпочел не показываться. Госпожа Олл стояла в пятидесяти шагах, на каменистом берегу: в том самом месте, где несколько недель назад хозяин моторки выволок на сушу полумертвого парня. Сын Пера Эйде махал отчаливающему пароходу белым носовым платком. На глаза ему наворачивались слезы. (Не прошло и нескольких недель, как он сбежал из Уррланда.) Когда Юнатану исполнилось восемнадцать, он поступил в Высшую техническую школу в Тронхейме. Он еще в гимназии добился выдающихся успехов.

Пастор незадолго до Йоля спросил меня — он как раз нес пакет на почту, — что такое я сделал с Юнатаном. На пакете значилось имя гимназиста.

— Я велел ему спокойно предаваться тому греху, который все другие люди ему запрещали, — сказал я управляющему делами Господа.

Он не нашелся что ответить. Только посмотрел вверх, на горы.

Потом я увидел, как взгляд его потух.

Этот человек не раз говорил — когда зимняя тьма наполняла долину и не предвиделось спасения от клубов тумана и опустошительных мыслей; когда скука, как вечный Косарь-Смерть, стояла у порогов домов и ничто не могло помешать крестьянину обрюхатить жену, пусть даже смертельно больную; когда у коров, слой за слоем, нарастала на ляжках корка из засохшего дерьма и мочи; когда дети забавлялись, втыкая ржавые гвозди в тугое вымя надоевшей своей прожорливостью и блеянием козы; когда подростки с удвоенной жестокостью вспарывали холодным рыбам брюхо и выдирали внутренности (но рыбы бились в судорогах, как живые, еще и долгое время спустя, когда их укладывали на шипящие жиром сковороды); когда у стариков легкие внезапно наливались слизью, а их хрипы, подобно трубному гласу, призывали смерть; когда молитвы верующих замерзали на снежных горных вершинах и не доходили до Господа; когда брызжущий огонь кузницы утихал в закопченном кузнечном горне, словно плененная звезда Вифлеема; когда тревожно-зеленое северное сияние, возникнув где-то поверх тумана, окропляло своими бликами шкуры медленно бредущих оленей; когда человеческие тела задыхались под слоем грязи и под плотной одеждой; когда Боль, над которой смеются спасенные звезды, предавалась блуду с Тоской; когда повитуха у тела роженицы предрекала новорождённому скорую смерть; когда все было таким, каково оно есть: «Я не выношу, я не выношу, я не выношу этого ангела тьмы. Меня будто пожирают, пожирают заживо —». И жена поправляла у него на голове меховую шапку, кормила с ложечки размешанном в молоке порошком для укрепления сил.