Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке - Шарль де Костер

бей в барабан войны!

Да здравствует гёз!

Он кричит сатане: «Душу песью продам я —

Дай силы мне только на час!» —

«Что селедки душа, что твоя —

Все едино», — в ответ сатана.

Обломаны зубы собачьи —

Не хватал бы жестких кусков!

Убрался кровавый герцог,

Да здравствует гёз!

Дворняжки хромые, кривые, паршивые,

Что живут и дохнут на мусорных кучах,

Одна за другой задирают лапы

На того, кто губил из любви к убийству…

Да здравствует гёз!

Он не любил ни друзей, ни женщин,

Ни веселья, ни солнца, ни хозяина,

Никого, кроме Смерти, своей невесты,

Которая лапы ему перебила, —

Добрый подарок перед помолвкой, —

Потому что здоровые Смерти не любы;

Бей в барабан отрады,

Да здравствует гёз!

И снова дворняжки, паршивые,

Кривые, хромые, косые,

Одна за другой задирают лапы,

Его обдавая горячим и смрадным.

С ними псы и гончие и цепные,

Собаки из Венгрии, из Брабанта,

Из Намюра и Люксембурга.

Да здравствует гёз!

Он тащится, морда в пене,

Чтобы сдохнуть у ног хозяина,

Который его пинает

За то, что он мало кусался.

В аду он со Смертью играет свадьбу.

«Мой герцог» — она его величает.

«Моя инквизиция» — он ее кличет.

Да здравствует гёз!

Громче звоните, колокола,

Воздух наполните песней своей,

Звените, бутылки, звените, стаканы.

Да здравствует гёз!

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Книга пятая

1

Как скоро монах, которого привел на корабль Ламме, удостоверился, что гёзы не собираются убивать его, а только хотят взять выкуп, то стал задирать нос.

— Ай, ай, ай! — говорил он, расхаживая и яростно мотая головой. — Ай, ай, ай! В какую бездну мерзостей, гадостей, пакостей и гнусностей я попал, ступив ногой в деревянное это корыто! Если бы Господь не помазал меня…

— Собачьим салом? — спрашивали гёзы.

— Сами вы собаки! — огрызался монах и продолжал разглагольствовать: — Да, да, паршивые, грязные, худые бродячие собаки, сбежавшие с тучного пути святой нашей матери — римско-католической церкви и устремившиеся по бесплодной тропе презренной голодранки — церкви реформатской. Да, да, если б меня сейчас не было на деревянной этой посудине, в этом вашем корыте, Господь давно бы уже низринул его в пучину морскую вместе со всеми вами, вместе с окаянным вашим оружием, с бесовскими вашими пушками, с вашим певуном-капитаном, с богомерзкими вашими полумесяцами. Да, да, Господь низринул бы вас в неисследимую глубину царства сатаны, и там бы вы не горели, нет! Вы бы там коченели, дрожали, замерзали до скончания века. Да, да, так Царь Небесный угасил бы в ваших сердцах огнь злочестивой ненависти к нашей доброй матери — святой римско-католической церкви, к святым угодникам, к архиереям и к благодетельным, мягким и мудрым королевским указам. Да, да! А я с заоблачных райских высот глядел бы на вас, а вы были бы белые-белые, синие-синие от холода. ’T sy! ’T sy! ’T sy! (И да будет так, да будет так, да будет так!)

Матросы, солдаты и юнги потешались над ним и стреляли в него сухим горохом из трубочек. А он закрывал лицо руками от пуль.

2

На смену кровавому герцогу пришли менее жестокие властелины — Медина-Сели[1] и Рекесенс[2]. После них именем короля правили Генеральные штаты.[3]

Между тем жители Зеландии и Голландии[4], которым очень помогли море и плотины — эти естественные валы и крепостные стены, — воздвигли Богу свободных людей свободные храмы, а палачам-папистам никто не мешал тут же, рядом, распевать молитвы, а принц Оранский решил не создавать династию наместников короля.

От Гентского замирения[5] ждали, что оно раз навсегда положит конец вражде, но не тут-то было: противники замирения валлоны[6] разгромили Бельгию. Эти самые paternosterknecht’ы[7], с крупными черными четками на шее (две тысячи таких четок были впоследствии найдены в Спиенне и в Геннегау), отбирали в полях и лугах лучших коней и быков и угоняли их тысячами, уводили женщин и девушек, не платили за постой, сжигали в амбарах крестьян, с оружием в руках защищавших плоды тяжких своих трудов.

И народ говорил:

— Того и гляди нагрянет к нам дон Хуан[8] со своими испанцами, а его высочество — с французами, но только не с гугенотами, а с папистами, а Молчаливый, чтобы ему не мешали править Голландией, Зеландией, Гельдерном, Утрехтом и Оверэйсселем, заключил тайный договор с герцогом Анжуйским[9] и уступил ему Бельгию, и герцог станет королем Бельгийским.

Некоторые все же не теряли надежды.

— В распоряжении Генеральных штатов двадцать тысяч пехотинцев, мощная артиллерия и славная конница, — говорили они. — Такому войску никакие иноземцы не страшны.

Более осведомленные, однако, возражали:

— У Генеральных штатов есть двадцать тысяч пехотинцев, но только не в поле, а на бумаге. Конница у них малочисленная, paternosterknecht’ы крадут их коней в одной миле от лагеря. Артиллерии у них совсем нет — последние сто пушек с порохом и ядрами они отправили дону Себастьяну Португальскому. Неизвестно, куда делись два миллиона экю, которые мы в четыре срока внесли в виде налогов и контрибуций. Жители Гента и Брюсселя вооружаются[10]. Гент стоит за реформу, а куда гентцы, туда и брюссельцы. В Брюсселе мужчины возводят укрепления, а чтобы им было веселее, женщины бьют в бубны. А Гент Отважный посылает Брюсселю Веселому порох и пушки, а то у Брюсселя их маловато для защиты от «недовольных»[11] и от испанцев. И теперь и в городах и в селах, in ’t plat landt, все видят, что нельзя верить ни знатным господам, ни кому бы то ни было. И все мы, горожане и селяне, шибко горюем: мы не то что деньги, а и кровь свою отдаем для блага родины, а жизнь в родном краю все не становится легче. И бельгийцы встревожены и