Женщины Цезаря - Колин Маккалоу

Собрания в центуриях зависели от погоды, потому что там не было крытого помещения, чтобы защитить всех граждан от палящего солнца, дождя или сильного ветра. Переносить пекло было намного хуже, но в нынешнем декабре — хотя в действительности стояло лето — погода была сносная. Решение отложить слушание обычно принимал председательствующий магистрат. Некоторые настаивали на проведении выборов (слушания в центуриях были очень редки), какой бы дождь ни лил. Наверное, поэтому Сулла перенес выборы с более дождливого ноября на традиционно сухой квинтилий, в самый разгар лета.

Оба дня слушания апелляции Гая Рабирия оказались идеальными: чистое солнечное небо, легкий прохладный ветерок. Это должно было расположить жюри — четыре тысячи человек — к милосердию. У подателя апелляции был такой жалкий вид! Он стоял, кутаясь в тогу и дрожа — замечательная имитация параличного дрожания. Руки, как когти, вцепились в ликтора, приставленного к нему для поддержки. Но настроение жюри было ясно с самого начала, и Гай Лабиен отличился — выступил в качестве обвинителя один и справился за два часа, в заключение продемонстрировав актеров в масках Сатурнина и Квинта Лабиена. Два его кузена громко проплакали весь процесс. В толпе слышались голоса, которые нашептывали первому и второму классам, что их право на суд находится под угрозой, что осуждение Рабирия научит чересчур активных деятелей вроде Цицерона и Катона впредь поступать осмотрительно. Осуждение Рабирия напомнит Сенату, что он имеет право только распоряжаться финансами, улаживать споры и заниматься иностранцами.

Защита очень старалась, но быстро поняла, что присяжные не хотят даже слушать — не говоря уже о том, чтобы плакать от жалости, глядя на маленького старого Гая Рабирия, ухватившегося за свою опору. Когда на второй день слушание началось вовремя, Гортензий и Цицерон знали: чтобы Гая Рабирия оправдали, им необходимо быть на пике. К сожалению, ни одному из них это не удалось. Подагра, бич многих любителей вволю поесть и выпить, не оставляла Гортензия. Кроме того, он вынужден был заканчивать свое путешествие из Мизены со скоростью, которая очень не нравилась большому пальцу его ноги. Свои полчаса он говорил, не сходя с места и тяжело опираясь на палку, что совсем не способствовало красноречию. После этого Цицерон выступил с самой неудачной речью в своей карьере. Он был сильно ограничен во времени и к тому же сознавал: часть из того, что он говорит, должна защитить его собственную репутацию, и Рабирий тут ни при чем.

Таким образом, до окончания дня оставалось еще немало, когда Цезарь объявил жеребьевку, какая из младших центурий (в отличие от старших восемнадцати центурий) в первом классе будет голосовать сначала. Только тридцать одна сельская триба могла участвовать в жеребьевке. Та триба, которая вытягивала жребий, голосовала до начала общего голосования. Затем все приостанавливалось. Ждали, пока сосчитают голоса этой первой проголосовавшей центурии и объявят результат ожидавшему собранию. По традиции, как бы ни проголосовала выбранная сельская триба, результат влиял на общий результат выборов или суда. Поэтому многое зависело от того, какой трибе достанется жребий и каков будет результат. Если это окажется Корнелия, триба Цицерона, или Папирия, триба Катона, — жди неприятностей.

— Clustumina iuniorum! Юниоры трибы Клустумина!

«Триба Помпея Великого — хороший знак», — подумал Цезарь, покидая трибунал и направляясь на Септу, чтобы занять место у правых мостков, по которым голосующие будут подходить к корзинам и опускать туда свои покрытые воском деревянные таблички.

Названная «Овчарней», потому что напоминала загон, где сортировали овец, Септа представляла собой некрытый лабиринт коридоров, отделенных перегородками, которые можно было передвигать для нужд данного собрания. Центурии всегда голосовали на Септе. Иногда и трибы проводили там свои выборы — если председательствующий магистрат чувствовал, что в колодце комиций нужное количество голосующих не поместится, но не хотел использовать для этого храм Кастора.

«Вот здесь решается моя судьба, — спокойно подумал Цезарь, подходя к странного вида сооружению. — Приговор состоится, как бы ни проголосовали юниоры трибы Клустумина. Я чувствую это нутром. LIBERO — оправдание, DAMNO — обвинение. DAMNO! Должно быть DAMNO!»

В этот важный момент он увидел Красса, с озабоченным видом прохаживавшегося у входа. Хорошо! Если бы это не волновало обычно пассивного Красса, тогда все пропало бы. Но он волновался, явно волновался.

— Когда-нибудь, — сказал Красc подошедшему Цезарю, — какой-нибудь деревенский пастух с краской в руке подойдет ко мне, поставит на мою тогу ярко-красное пятно и скажет мне, что я не могу проголосовать второй раз, если попытаюсь. Они метят овец, так почему не пометить римлян?

— И вот об этом ты сейчас думал?

Красc еле заметно поморщился в знак удивления.

— Да. Но потом я подумал, что метки на римлянах — это не по-римски.

— Ты прав, — сказал Цезарь, отчаянно стараясь не засмеяться, — хотя это могло бы помешать трибам пройти несколько раз, особенно этим городским мошенникам из Эсквилины и Субураны.

— А какая разница? — скучно спросил Красc. — Овцы, Цезарь, овцы. Голосующие — это овцы. Бя-а-а!

Цезарь бросился внутрь, давясь от смеха. Это отучит его верить, что люди — даже такие близкие друзья, как Красc, — относятся к этой процедуре серьезно!

Приговор был — DAMNO. Попарно центурии прошли по коридорам, по двум мосткам, чтобы опустить свои таблички с буквой «D». Помощником Цезаря по контролю за голосованием был его custos Метелл Целер. Когда оба они были уверены, что окончательный вердикт действительно окажется DAMNO, Целер поставил вместо себя Коскония и ушел.

Последовало опасно долгое ожидание. Неужели Целер забыл о зеркале? Или солнце зашло за облако? Или его сообщник на Яникуле заснул? Давай, Целер, скорее!

— Тревога! Тревога! Неприятель! Тревога! Тревога! Неприятель! Тревога! Тревога!

Как раз вовремя!

Так закончился судебный процесс и рассмотрение апелляции старого Гая Рабирия. В жутком смятении голосующие ринулись искать спасения за Сервиевой стеной, чтобы там вооружиться, распределиться по воинским центуриям и отправиться на сборные пункты.

Но Катилина с армией так и не пришел.

Если Цицерон не торопился, идя на Палатин, то у него были все причины для этого. Гортензий ушел, как только закончил свою речь. Его, стонущего, отнесли в паланкин. Менее обеспеченный и из менее родовитой семьи, Цицерон не мог себе позволить такую роскошь, как паланкин. С неподвижным лицом он ждал времени голосования своей центурии, сжимая в руке табличку с буквой «L» — LIBERO. В этот ужасный день не так уж много оказалось голосующих с табличкой, на которой стояла буква «L»! Даже свою собственную центурию он не смог убедить голосовать за оправдание. Теперь Цицерон знал мнение людей первого класса: тридцать семь лет — не такой уж большой срок, чтобы можно было оправдать человека за совершенное некогда убийство.

Боевой клич показался ему чудом, хотя, как и все другие, он почти ожидал, что Катилина обойдет армии, выставленные против него, и налетит на Рим. Несмотря на это, Цицерон не торопился. Смерть внезапно показалась ему предпочтительнее той судьбы, которую, как он теперь понимал, уготовил ему Цезарь. Когда-нибудь — когда Цезарь или какой-нибудь плебейский трибун сочтет, что время пришло, — Марк Туллий Цицерон будет стоять там, где стоял сегодня Гай Рабирий, и его обвинят в измене. Самое большее, на что он мог надеяться, — что его обвинят в maiestas, а не в perduellio. Ссылка и конфискация всего имущества, удаление его имени из списка граждан Рима. Его сын и дочь получат клеймо членов опороченной семьи. Цицерон проиграл больше чем битву. Он проиграл войну. Он — Карбон, а не Сулла.