В окопах Сталинграда - Виктор Платонович Некрасов

производства ковбойки ни в какое сравнение не шли с Сашкиными.

Роман греческим эфебом тоже не был. Полурусских-полуеврейских кровей, он был горбонос, лопоух, ростом даже чуть пониже Ашота. Язвителен и остер на язык. Нет, он не был хохмачом, но остроты его, роняемые как бы невзначай, без нажима, могли сразить наповал. Чью-нибудь затянувшуюся тираду он мог пресечь двумя-тремя ловко вставленными словами. И его поэтому малость побаивались. На экране он был смешон, часто и трагичен. В нем было нечто чаплинское, мирно сосуществовавшее с Бестером Китоном и всеми забытым Максом Линдером. Мечтой же его был, как ни странно, не Гамлет, не Сирано, не также всеми забытый стриндберговский Эрик XIV, которого когда-то блестяще играл Михаил Чехов, а полубезумный Минута из «Мистерий» Гамсуна. Но кому, даже Висконти или Феллини, придет в голову экранизировать этот роман? «А я этой ролью вошел бы в энциклопедию, ручаюсь».

Насчет рубахи не совсем ясно, так как ходил всегда в свитерах, а что было под ними, неизвестно. Но свитеров было много, потому и расставаться не жалко.

Вот так они и жили. С утра до вечера репетиции, спектакли, съемки, концерты, а потом встречались и облегчали души, о чем-то споря или слушая «Битлзов», которых боготворили. Вот это да! Безвестные ливерпульские ребята, а покорили весь мир. Даже английскую королеву, которая вручила им по ордену Подвязки или чего-то там другого. Молодцы! Настоящее искусство.

В живописи малость терялись. Дальше Пикассо не шли, да и он иногда отпугивал. Одно время увлекались Сальвадором Дали. Сашка даже повесил у себя где-то раздобытую репродукцию знаменитого слона, шагающего на длинных, тонких ножках.

Были в их жизни и женщины, но их держали в стороне, в коллектив допускались только в исключительных случаях — праздники, дни рождения. У Ашота была его французская Анриетт, до этого жена, с которой, по не ведомым никому причинам, разошелся уже давно. Роман, слава богу, недавно. Сашка был убежденным холостяком. И если сходился с девчонками, то не надолго. Постоянной у него не было.

Мамы друзей любили. Сашкина, Вера Павловна, работала в библиотеке Дома Красной армии, Ашотова, Рануш Акоповна, — бухгалтером на радио. Доходов особых это не приносило, жили скромно, в основном на заработок детей. Дети, слава богу, не пили (по советским понятиям) и жмотами не были. Нет денег у Ашота с мамой — Сашка тут же предлагал, а нету — у кого-то доставал и приносил: «Ладно, ладно, Рануш Акоповна, о процентах потом поговорим». Ромка — тот был мастер на все руки и, когда в Сашкиной кухне чуть не рухнул потолок (верхние жители уехали и забыли закрутить кран), в три дня все отремонтировал — оштукатурил и покрасил. Ашот обслуживал все три дома по части электропроводки, радио, телевизоров. Словом, «один за всех, все за одного», главный девиз дореволюционных скаутов и наших советских мушкетеров.

К работе своей все трое относились серьезно. Сашка репетировал принца в «Спящей красавице», его хвалили, даже, может быть, слишком, так считал, во всяком случае, Ашот. Роману поручили если не главную, то вторую после главной роль, этакого неврастеничного отца, полуфилософа-полуалкоголика. Ашот готовил им самим придуманную вокально-музыкально-поэтическую композицию из стихов Гарсиа Лорки, вперемежку с мотивами испанской войны.

Однако работа работой, а надо же о ней и поговорить. И вообще.

На Западе все значительно проще. Жилищной проблемы фактически не существует. Есть, на худой конец, комнатенка в мансарде, где можно и дам принимать, и просто собираться. Для второго и кафе годятся, а их миллион. В России дело похуже.

Происходит обычно так.

— Ты когда сегодня освобождаешься?

— В восемь-полдевятого.

— А ты?

— Часам к одиннадцати уже разгримируюсь.

— Ясно. Тогда в полдвенадцатого у меня. Можете ничего не приносить. Что надо — есть.

Под «что надо» подразумевается все-таки пол-литра. Иногда пара бутылочек вина, но реже.

Лучше всего сидеть у Романа, он живет один. У тех двоих есть мамы. Обе довольно милые старушки, называются они только так, хотя обеим далеко еще до пенсионного возраста, обе работают. Но одна любит всякие вилочки, тарелочки и всегда волнуется, что нет глаженой скатерти, другая скатертям особого значения не придает, зато не прочь вставить фразу-другую в общий спор: «А в наше время считалось дурным тоном поминутно перебивать друг друга. Надо уметь слушать. В этом большое искусство». — «Вот и следуй этому искусству», — поучает не слишком любезный сынок, и мать, обидевшись, умолкает. Но ненадолго, она тоже любит о высоком: «Ну как можно сравнивать Мура, Миро, или как их там, с нашим Антокольским, сколько в его „Спинозе“ грусти, сколько мысли». С тех пор ашотовская комнатенка стала называться «У Спинозы». Сашкина прозвана была «Максимом» — в честь парижского ресторана, по мнению всех, самого шикарного в мире. Ромкино убежище на седьмом этаже, с окном, выходящим в глубокий двор-колодец, иные называли «берлогой», но ребята предпочитали называть ее «башней», как у Вячеслава Иванова, где собирались когда-то сливки русской литературы.

Итак, в полдвенадцатого, допустим, у Романа, в его «башне». Посередине круглый черный стол. Ни скатерти, ни даже газетки, пролитое тут же вытирается: Ромка человек аккуратный. Вокруг стола — венский стул, табуретка и старинное, с высокой спинкой и рваной кожей, но с львиными мордами на подлокотниках, кресло. В шутку сначала разыгрывается, кому на нем сидеть, — всем хочется в кресле, — но потом, в пылу спора, забывается, и усаживаются даже на полу.

На столе — хрустальный графин, благодаря которому Роман слывет эстетом, в нем мило звенят камешки, когда разливают водку. Другая посуда — вульгарные граненые стаканы, в простонародье «гранчаки», — в этом тоже усматривается эстетство. Закуска — в основном бычки в томате. Иногда холодец (когда он появляется в гастрономе).

Спор идет вокруг процесса Синявского и Даниэля. Он как-то отодвинул все на задний план. Все трое им, конечно, сочувствуют, даже гордятся — не перевелась еще, значит, русская интеллигенция, — но Ашот все же обвиняет Синявского в двуличии:

— Если ты Абрам Терц, а я за Абрама Терца, то не будь Синявским, который пишет какие-то там статейки в советской энциклопедии. Или — или…

— А жить на что?

— На книжку о Пикассо. Написал же…

— Написал, а дальше? Кстати, там тоже полно советских словечек. Даже целые фразы.

— Тогда не будь Терцем.

— А он хочет им быть. И стал. Честь и слава ему за это!

— Нет, не за это. За то, что не отрекается.

— Постой, постой, не об этом ведь речь. Вопрос в том, можно ли быть одновременно…

— Можно!

— Нельзя!

— А я говорю — можно! И докажу тебе…

— Тише, — вступает третий, — давайте разберемся. Без темперамента, спокойненько.

Делается попытка