Первая мировая в 211 эпизодах - Петер Энглунд

Для Флоренс Фармборо война закончилась в тот момент, когда корабль с беженцами на борту, где была и она сама, покинул порт Владивостока. Корабль показался ей плавучим дворцом. Они поднялись на борт под звуки музыки, а когда она вошла в свою каюту, ей показалось, что она видит сон: белые простыни, белые полотенца, белые занавески[304]. Потом она стояла на палубе и смотрела, как эта страна, под названием “Россия”, “которую я так горячо любила и которой так преданно служила”, медленно-медленно исчезает из виду, превратившись под конец в светло-серую полоску на горизонте. К тому же над морем сгустился синеватый туман, и она больше ничего не могла рассмотреть. Тогда она спустилась к себе в каюту и оставалась там все время, скрывая от других, что у нее морская болезнь.

Семья Крестена Андресена долго еще надеялась, что их сын находится в плену у англичан или, может, застрял в каком-нибудь отдаленном лагере для интернированных, к примеру в Африке. Но они больше о нем не слышали, и их поиски остались безрезультатными[305].

Мишель Корде находился не в Париже, как обычно, а в маленьком сельском городке. Как и многие другие, он уже несколько недель назад понял, что конец близок. Но отношение людей, которых он встречал, менялось до последней минуты. Царила всеобщая радость победы, многие улыбались. Но какая-то часть настаивала на том, что нельзя успокаиваться на достигнутом, что надо заставить Германию пережить то, что вынесла Франция: надо оккупировать ее. Другие не смели надеяться на лучшее: они слишком разочаровались. Еще какая-то часть твердо держалась пропагандистского клише, что “мир” — безобразное слово, и выжидали. Популярным стало недоверчивое “Кто бы мог себе это представить еще четыре месяца назад?”. Он видел, как итальянские солдаты возвращались домой, сияя от радости, ибо для них война закончилась. Этим утром, в семь часов, местный штаб армии получил радиосообщение о том, что подписано перемирие. Зазвонили колокола, на улицах танцевали солдаты, держа в руках флаги и букеты цветов. К обеду передали, что кайзер Вильгельм бежал в Голландию.

Уильям Генри Докинз был похоронен на закате того же дня, когда он погиб, на импровизированном кладбище к югу от Анзак-Ков. Там он покоится до сих пор, всего в двадцати метрах от берега моря[306].

София Бочарская гуляла по холодной, заснеженной Москве вместе со своими фронтовыми друзьями. Большой город производил мрачное, гнетущее впечатление, он был и в буквальном смысле темным: во многих окнах не горел свет, а по причине нехватки газа на улицах светил только каждый второй фонарь. Магазины заперты на засовы, стены их нередко испещрены пулевыми отверстиями. Улицы города практически безлюдны. Мимо проехал грузовик с вооруженными людьми: это большевики. Она видит, как на тротуаре двое мужчин в изношенной военной форме сгребают снег, по их сорванным погонам она догадывается, что перед ней бывшие офицеры. Она с друзьями проходит мимо старика, подозревая, что он тоже лишь недавно стал деклассированным элементом: "человек с обликом ученого, он стоял и продавал газеты с такой деликатной вежливостью, что никто его даже не замечал”. Они свернули на заснеженную боковую улицу. Прямо на них двигалась группа солдат. Бочарская и остальные насторожились, заметив, что те тащили с собой пулемет. Когда обе группы поравнялись друг с другом, Бочарская внезапно узнала одного из солдат, Алексиса. Такая радостная, короткая встреча. Эти солдаты сами себя демобилизовали. У них кончилась еда, поезда больше не ходили. И они решили прихватить с собой в деревню пулемет, “для надежности”. Она сказала ему: “Наступили мрачные времена”. Он откликнулся: “Запахло кровью”.

Рене Арно все еще находился на фронте, сидя в воронке от снаряда, которая служила временным штабом батальона. Его вдруг поразило, что у него ведь день рождения — 25 лет! — а он и не вспомнил об этом. В потемках появился майор, заявив, что сменит Арно, так как того отправляют в командировку за линию фронта. Арно рассказывает:

И он показал своему преемнику все окрестности, не тревожась по такому случаю о пулеметном огне, о рвущихся снарядах, ибо “я был счастлив, и на сердце у меня было легко; мне казалось, что я неуязвим”.

Рафаэль де Ногалес находился на пароходе, который держал курс на Босфор. Повсюду он видел флаги, вражеские флаги: итальянские, французские, британские. Он догадывался, что большинство этих флагов развевалось над домами, принадлежавшими “армянам, грекам и левантийцам”[307]. Вечером он попал на праздник, который устроили дамы-гречанки в честь перемирия. Поползли слухи. Многие лидеры младотурок бежали из города на немецком миноносце. В Анталии готовился военный мятеж, в знак протеста против “вмешательства держав-победительниц во внутренние дела Турции”, и, как добавляет де Ногалес, это вмешательство “продолжится и будет способствовать серьезным вооруженным конфликтам, до тех пор пока союзники будут делить между собой Сирию, Палестину, Аравию и Месопотамию на мандаты и протектораты”. Через неделю он прибыл в военное министерство и подал прошение об отставке. На этот раз оно было удовлетворено, причем безоговорочно.