Плач домбры - Ахияр Хасанович Хакимов

актива, сразу принялся за дело. Можете не сомневаться: Зульпикей — тут как тут, подсоблять ему бросился.

Бумагу, пришедшую из района, Шамилов изучил досконально. Но еще два дня, нахмурив брови, задумчиво насвистывая, обходил Все концы аула, оглядывал и прикидывал, как полководец перед боем. Куштиряк, затаив дыхание, ждал его решения.

Надо сказать, хотя уже тридцать лет прошло, как, окончив училище, приехал Шамилов в этот аул, но пылкие мечты своей юности не растерял до сих пор. Человек образованный, уважаемый и с общественной жилкой — здесь он чувствовал себя представителем науки, послом передовой культуры. Изо дня в день раскрывал куштирякцам глаза. Поначалу он громил лженауки: вейсманизм, морганизм, кибернетику, потом отстаивал кукурузу; с кукурузным початком наперевес бросался в бой, отвоевывая для нее новые и новые угодья. Когда же выяснилось, что те лженауки вовсе не лженауки, а как раз науки, а кукурузу, наоборот, со многих постов сняли, — Шамилов в пламенных речах воздал должное каждому: первых вознес до небес, от второй лишь зернышки полетели — так разнес. За тридцать лет сколько председателей сменилось и забылось, сколько собраний — и каждое жизнь аула в новое русло направляло — отшумело и тоже забылось, неродившееся родилось, юные созрели, зрелые состарились, незацветшее отцвело… А Шамилов все на своем бессменном посту — на страже культуры!

Каждый человек одежду себе по чину и должности выбирает. Это читатель знает хорошо. По десяткам наших, как и подобает, толстенных романов известно, что бригадир, например, или ветеринар ходят в замусоленном старом костюме, в измятой заскорузлой кепке или плохонькой шляпе. Одежда же отрицательного героя зависит от его характера и социальной опасности. В одном случае напоминает павлиньи перья, в другом — шкуру только что вылезшего из логова хищника. Но Шамилов — человек особенный. Он — Шамилов! Одет он в зеленоватый френч, какие носили ответственные работники послевоенного времени, и такого же цвета брюки, заправленные в хромовые сапоги, — этим Шамилов хотел подчеркнуть свой твердый характер. Соломенная же, желтая, как цветок подсолнуха, шляпа давала понять, что человек он умственного труда, привержен к науке, но с некоторой наклонностью к поэзии.

Да, два дня Шамилов ходил в раздумье. По хитрому прищуру глаз и таинственной усмешке, по тому, как он, сняв соломенную шляпу, гладил бледную, выглядывающую из поредевших волос макушку и снова решительно надевал свой знаменитый головной убор, чувствовалось: в этой голове, как лист в почке, набухала идея. И действительно, в итоге раздумий свежим трилистником выглянул на свет план из трех пунктов. Он был аккуратно переписан набело, особо важные места подчеркнуты красным карандашом, а слова «булыжный очаг», «брюшина» и «сознание» — двумя чертами.

В основе этого славного документа лежала мысль: «А что мы, хуже других, что ли?» Впрочем, об этом и говорить лишне. Шамилов теперь уже куштиряковец, и Куштиряк для него — что в перстне глазок.

По плану полагалось: во-первых, как материальный памятник проклятого прошлого и в назидание молодому поколению поставить лачугу с окном, затянутым бычьим пузырем, в углу — булыжный очаг; во-вторых, тоже в сугубо политических целях, поднять стоявшую в руинах мечеть, восстановить минарет, чтобы издалека было видно: вот где затуманивали сознание бедного темного люда; в-третьих, для того чтобы содержание соответствовало форме, посадить на прежнее место одну пару тополей — чем и заткнуть завистливым соседям рот. (Уточняем: к тому времени, когда был поднят вопрос с историческими памятниками, Шамилов от своей теории одинокого тополя уже отрекся.)

Уму непостижимо! Актив первые два пункта этого стройного плана взял за основу, но в корне изменил, извратил и вынес по ним совершенно противоположные решения.

Напрасно Шамилов взывал к активу, отстаивая чистоту своего замысла: «Да постойте же, послушайте! Я прошлым летом, когда в Латвии отдыхал, своими глазами видел: не то что одну избушку — целую старинную деревушку поставили, вроде как музей. А что касается мечети, так и в Латвию ездить не нужно. В соседнее Елизаветино загляните! Церковь, там до этого склад картошки был, заново чинят, реставрируют, красят! А мы что, хуже других, что ли?» (Из этого можно сделать вывод, что елизаветинский-то Шамилов нашего расторопней оказался.)

Актив же, наоборот, решил, что эту мечеть, которая стоит и свет застит, весь вид улицы портит, нужно было убрать давным-давно, и посему: в течение трех дней снести мечеть совсем, а на ее месте разбить садик, посадить деревья, огородить решеткой и поставить памятник в честь погибших воинов.

Лачужка с окном из брюшины и булыжным очагом также была отвергнута. Кто-то вспомнил, что посреди сверкающего зелеными и красными крышами нарядного Куштиряка еще стоят две избушки, покрытые серой полусгнившей соломой, а живут» в них матери погибших на войне солдат.

«Стыдно, товарищи, — добавил тот, кто вспомнил эти две избушки. — Они все равно что две дерюжные заплатки на прекрасном башпромовском костюме. Вот тебе и слава аула, вот тебе форма и содержание!» Актив промямлил что-то, покраснел и уставился в пол. Но тут же воспрял, в короткой схватке одолел сопротивление главбуха Фатхутдина Фатхутдиновича и вынес второе решение: упомянутые домишки отремонтировать за счет колхоза, крыши покрыть железом.

Как раз шла подготовка к празднованию великой Победы, и в скором времени первые два пункта шамиловского плана, хоть и в измененном виде, были претворены в жизнь. Но, как видим, Куштиряк и здесь остался Куштиряком — план принял, но все сделал по-своему, с вывертом. Ну что ж, как говорили древние, афарин[64]! С этим все.

А вот с третьим пунктом…

Уважаемый читатель, вероятно, уже уяснил, по какому принципу строится сие повествование. Автор, ставя официальные документы превыше всего, считает необходимым выяснить подоплеку каждого события, докопаться до исторических его причин. Как говорит мой друг-критик, прежде чем разбить губами зеркало воды, загляни в исток родника, из которого собирался пить.

И потому, прежде чем перейти к третьему пункту шамиловского плана, необходимо обрисовать еще одну черту куштирякского характера.

Любят здесь углы срезать. Непонятно? Так и знал. Чтобы понять, надо хотя бы года два пожить в Куштиряке. К сожалению, большинство населения земного шара лишено этого счастья и удовольствия, и потому все разъяснения автор берет на себя.

Дело обстоит так. Скажем, собрался некто на ферму. Посему он, пеший ли, конный ли, верхом или на мотоцикле, выехав из аула, должен по гладкой дороге объехать пологий холм. Должен?! Куштиряковец никогда никому не должен. Это, может, в других аулах должны, ибо живут там по старой присказке: хоть в объезд, да проторено. В Куштиряке другой закон. Для куштиряковца